Ирина Гуро - Ранний свет зимою
Итак, ему поручено написать первую прокламацию, первое обращение Читинского комитета партии к рабочим. Этой листовкой комитет заявит о своем существовании, о своей борьбе.
Ночь. Свеча оплывает на медный подсвечник. Весенняя, еще голая ветка стучит в окно. Миней пишет первомайскую листовку.
В коротком листке можно сказать только самое важное.
Сбросить царя, уничтожить самодержавие, установить восьмичасовой рабочий день, свободно высказывать свои мысли на собраниях, в печати… И это только первая ступень к счастью людей.
Рука быстро наносит на бумагу тонкие прямые строчки, но мысль летит быстрее. Как весенний ветер, что всех ветров быстрее, несется она к далеким вершинам. Россия социалистическая! К ней — эта первая ступень…
Огромен мир труда. И во всем мире идет сейчас тайная, дружная, радостная работа: рабочие готовятся к Первому мая. Одни в этот день открыто сойдутся на городских площадях. Другие с рассветом будут тайно пробираться в условленные места, собираться там небольшими группами, украдкой из-за пазухи доставать заветное кумачовое полотнище. И потом, обманув бдительность полиции, кипящим потоком вольются в широкие русла улиц.
И повсюду — по площадям столиц и по пыльным дорогам фабричных поселков — пройдут в этот день со своими боевыми песнями рабочие люди, чтобы открыто заявить: мы — сила, нашим трудом движется жизнь, строятся города, прокладываются дороги! Все ценности мира создали мы. Будущее — наше!
«Но мы, русские рабочие, — пишет Миней. — не можем свободно собираться для обсуждения своих дел, не можем сговориться между собой, не можем со знаменем выйти на улицу, потому что за нами зорко следят усердные слуги нашего деспотического правительства, которое на деньги, собранные копейками и рублями от нас и от наших голодных отцов и братьев в деревне, содержит целую армию шпионов, следит за каждым нашим шагом, строит тюрьмы для нас и наших друзей…»
…Эта листовка должна разбудить тех, чье сознание еще спит, объединить уже пробудившихся.
Миней попытался представить себе, в чьи руки попадет его листовка. Попадет в руки! Ведь прочесть ее — значит совершить «противозаконное деяние», а передать товарищу — «противоправительственная пропаганда»! И все же листовки будут читать и будут передавать из рук в руки. А там, где удастся наклеить их на стене или на заборе, тотчас соберутся у белого листка в напряженном молчании люди.
«Пусть не пугает вас, товарищи, одиночество в этой неравной борьбе со всемогущим правительством! — пишет Миней. — Месяц тому назад в Батуми при усмирении стачки рабочих, требовавших увеличения заработной платы, было приказано стрелять в толпу… На месте осталось убитыми 13 человек… Недавно в Туле солдаты отказались стрелять в своих братьев рабочих…»
Свеча зашипела, Миней поднял глаза Ему хотелось продлить свою безмолвную ночную беседу с тем, кто завтра возьмет в руки эту листовку, с соратником, которого никто еще не знает, кто только завтра вступит в строй.
За окнами стояла редкая синеватая мгла. Медленно светлело небо. Скоро утро! Минею трудно было оставаться наедине со своими чувствами. Побежать бы сейчас по темной улице, постучать в ставни окошек, встретить вместе с товарищами солнце на берегу реки!
«Друзья! — мысленно обращался он к ним. — Мы счастливы, мы знаем, где правда, боремся за нее и приближаем ее торжество! И коль самим не дождаться его, что же, в нашей песне хорошо говорится: «Если ж погибнуть придется в тюрьмах и шахтах сырых, дело всегда отзовется на поколеньях живых!..»
И, подумав секунду, Миней заканчивает листовку словами любимой песни.
Ставни были закрыты, дверь заперта на засов, поднята половица подполья. В отверстии показалась голова с темными растрепанными волосами. Миней осторожно, за два верхних угла, держал не просохший еще гектографированный листок.
Присев на корточки, все впились глазами в длинную узкую полоску бумаги. Читали молча, сосредоточенно, словно текст не был читан и обсужден много раз. Наконец раздался голос Гонцова:
— Здорово! Как в самой настоящей типографии!
— А ведь это торжественная минута, товарищи, — тихо сказал Кеша. — Первая гектографированная прокламация Читинского комитета!
Миней сел на половицу, положил перед собой оттиск:
— Пройдут годы, друзья, и наши идеи будут развиваться в книгах, изданных тысячными тиражами, и в миллионах газет, отпечатанных в типографиях…
— А сейчас перед нами только узенькие полоски плохой бумаги и старый гектограф в подвале для картошки… Но все равно: это торжественная минута! — повторил Кеша.
Бочаров снял очки и откровенно вытер платком глаза. Товарищи переглянулись. Как бы со стороны они увидели себя в невзрачной комнате, с нависшими над головой балками потолка, с тусклой лампой на полу.
Иван Иванович взял листок, положил себе на колено.
— Извольте видеть: если вы намажете клеем только уголки, то ветер вздует середину и разорвет листок пополам. Если вы приклеите середину, будут болтаться края. Значит, кисточкой следует провести по всем четырем краям листка. Тогда листок будет приклеен аккуратно, прочно. Сразу видно будет: делали не впопыхах, а с пониманием, с любовью! «Значит, и другие свои дела они так же совершают!» — подумает каждый.
— Ну, давайте расходиться. Я отправляюсь в казармы, — объявил Миней.
— Я снова прошу: эти пункты передай мне! Вот уж глупо будет, если часовой задержит секретаря комитета!
— Оставь, Алексей. Не вноси беспорядок.
Кеша поставил лампу на стол, подкрутил фитиль. Четыре головы склонились над истрепанным планом города, размеченным крестиками. Стало тихо. За печкой скрипучим голосом заговорил сверчок.
Ты вырос в глухой деревушке в горах Акатуя. На самой каторге. И рано узнал это страшное слово. Но ты не понимал, кто эти люди, которых гонят по дороге мимо окон твоей избы. А дорога — то с сугробами снежными, с ветрами леденящими, то под солнцем жгучим, песчаными вихрями перевитая, — дальняя дорога, каторжная дорога. На ногах цепи, гонят каторжников солдаты с шашками наголо. Может, устали люди — все равно их гонят. Может, больны или ослабли дорогой — гонят! Так царь велел. Что ж они сделали ему? За что наказал их царь?.. А все гонят новых и новых, и не смолкает мерный звон кандалов на дороге. Ох, много недругов у батюшки-царя!
Но тогда ничего не знал ты об этих людях. Ухватившись за материнский подол, ковылял из избы в стайку[17], из стайки — в избу, щурился на солнце, отворачивался от ветра. Или лежал на печке, накрывшись тряпьем, слушал, как вьюга проносится над ветхой крышей и трещит и ухает за окном. А ветер в трубе гудит: бу-удет так, бу-удет!.. Страшно! Хоть бы лучину вздуть. А слезать тоже боязно… Вдруг за ногу схватит! Кто? Мало ли нечистой силы на свете! Братские[18] вон говорят: Анахой[19] одноглазый в углу живет, ночью ходит, мясо ищет…
