Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната
Потом появились качели, и галерея превратилась прямо-таки в арену цирка, где мы с братьями без устали соревновались в ловкости: сильно раскачиваясь, доставали потолочную балку рукой или ногой, а то сразу и рукой и ногой, или закручивали туго-туго веревки так, что уже не доставали ногами до земли, и, резко отпустив их, начинали стремительно вертеться волчком. Потом мы сползали с качелей, пошатываясь от головокружения, и брели к стене — исполнить особый ритуал, который, как нам говорили, помогал в таких случаях. Это называлось «сделать хлеб и мед». Надо было хлопать ладонью то по стене, то по собственному лбу до тех пор, пока не подействует, приговаривая: «Хлеб и мед, хлеб и мед, стукни в стену — и пройдет», а потом как ни в чем не бывало вернуться на качели.
Я помню то время, когда не умел качаться сам и сестрам приходилось меня раскачивать, помню, какой я ходил гордый, когда наконец научился, и как что-то щекотало в желудке, когда я впервые взлетел высоко. А если на террасе никого не было — братья и сестры играли в саду или носились по поляне, — я усаживался в качели и раскачивался тихо-тихо, так что чуть не засыпал, словно младенец в люльке.
Я шел, погрузившись в воспоминания и позабыв о времени. Вдруг на тропинке появилась женщина, в руках она несла включенный транзистор. Готов поклясться — это Флора, в прошлом «малышка Флора», у нее еще была сестра, имя которой я забыл. Как же, Флора, «простая» маленькая девочка, много лет назад с ней «что-то такое происходило», вернее, она изображала припадки неистового мистицизма: когда знала, что ее в этот момент кто-нибудь видит, бросалась на колени, прижимала ладошки к груди и призывала святых, содрогаясь всем телом так, что я даже немного пугался.
А теперь она разгуливает по лесу с транзистором: sic transit gloria mundi[50].
Я опять вспомнил о качелях и снова почувствовал наивную гордость, как тогда, когда воображал себя чуть ли не настоящим цирковым гимнастом рядом с приятелем, приехавшим на день из Барселоны, — не тот ли это был, которому я объяснял про гром? Он не умел качаться, а если его подталкивали, этот трус тут же начинал кричать: «Хватит! Хватит! Ой, высоко!» Он прямо рот разинул от удивления, когда я показал ему, что могу достать до потолочной балки (правда, иногда я случайно доставал до нее головой, как однажды моя двоюродная сестра Глория, бедняжку после этого еле откачали).
Однако от моей наивной гордости не оставалось и следа, когда приезжали два мальчика из Кан-Бригаль. К ним я испытывал бешеную зависть. Настоящие «чертенята», они умели буквально все: и взбираться на самые высокие сосны, и качаться на качелях вниз головой, цепляясь ногами за веревки и не держась руками, чем вызывали вопли ужаса и восторга у моих сестер, их постоянных зрительниц.
(Дома мы их называли трапециями. В поселке говорили: качели. А мальчик из Барселоны, тот, что не умел качаться, называл их «качалками», и мы хохотали над ним во все горло.)
И еще была такая игра — «баркасы»: надо было положить на двое качелей бревно (то старое зеленое бревно из фильма, уже совсем облупившееся и без ножек) и взобраться на него всем вместе: мы с братьями и сестрами садились вшестером, еще пристраивались трое или четверо двоюродных, да двое или трое соседских мальчишек (стоя или сидя — как придется), и все сооружение раскачивалось из стороны в сторону, изображая корабль в штормовую ночь, причем всегда кто-то из этой кучи не удерживался и оказывался на полу — тут уж приходилось пригнуться пониже, если не хочешь, чтобы корабль, низвергаясь с высоты, налетел на тебя со всего размаху; не знаю, как выдерживали веревки, кольца и стропила эти неистовые шторма с ураганным ветром.
А как-то раз одна из моих сестер, сходя на «берег» с «баркаса», распорола себе ногу ржавым гвоздем, торчавшим из бревна, и столько было крови, слез и причитаний, а отец очень рассердился и велел срочно бежать за доктором Жункозой, чтобы тот сделал укол от столбняка и наложил шов (сестра говорит, следы от него до сих пор заметны).
Но «баркас» наконец причалил к «пристани», и я сошел на «берег» у самого дома, как раз когда упали первые капли дождя, зная, что в доме меня ждет тепло, аромат кофе, и сигары, и тот едва заметный запах одинокого зверя, который появился здесь в последние дни.
Было уже около двух — самое подходящее время, чтобы выпить стаканчик сухого вина, закусив маслинами, и поразмыслить о том, что удастся приготовить на обед из оставшихся в холодильнике продуктов.
Обед — в начале четвертого — был, как и полагалось, праздничным: суп из пакета и хороший кусок свинины, зажаренной с приправой — лук, помидоры, одна долька чеснока, щепотка соли, щепотка сахара и несколько капель коньяку. А на десерт — банан, с виду, правда, не слишком аппетитный. Не забыть бы заказать апельсины, они куда вкуснее.
После обеда, пожалуй, не буду спать: сегодня, правда, не выспался, но не хочется мучиться и в следующую ночь. Заварив себе трав — чтобы не пить без конца один кофе, — я поставил чашку рядом на стол, а потом записал все, что случилось со мною сегодня утром.
Но тут сон начал одолевать меня, я опустил жалюзи — пусть все думают, что никого нет дома, — и устроился в качалке, положив ноги на табурет.
И сразу же словно провалился куда-то — видимо, заснул. Посмотрев на часы буквально через мгновение, я обнаружил, что прошло полчаса.
Когда я поднимал жалюзи над стеклянной дверью на террасу (мы обычно пользуемся ею потому, что задняя, мрачная и отсыревшая, выходит в заросший сорняками двор), веревка вдруг оборвалась, и они упали с треском, похожим на автоматную очередь.
Впечатление было такое, будто кто-то нарочно надо мной подшутил. Разве я сам не хотел одиночества? Разве я не твердил, что мне ничего от внешнего мира не надо: ни людей, ни пейзажей, даже пищи? А раз так, зачем мне дверь?
Оставалась еще задняя дверь, но, если бы я вышел через нее, пришлось бы обходить весь дом вокруг, чтобы принести дров, или лезть в окно первого этажа.
Позвонить плотнику («Алло, сеньор Себастьа? Ну, что новенького?») нельзя до понедельника. А там тоже неизвестно, скоро ли он меня вызволит.
Впрочем, еще не все потеряно, если только вдруг не окажется, что и задняя дверь (она закрывается снаружи) тоже не захочет открыться и жалюзи опустятся перед моим носом на каждом окне, лишь только подойду. Тогда поднимусь на верхний этаж, чтобы оттуда выбраться на крышу галереи и спрыгнуть вниз. Если и тут окна не откроются, брошусь к телефону позвать кого-нибудь на помощь (и не услышу ничего, кроме радио, нагло и насмешливо орущего мне в ухо). Если все сложится именно так, я смиренно приму свою участь и попытаюсь как-нибудь выжить, сначала опустошив холодильник, потом кладовую, а там, недели через три-четыре, спущусь в подвал и начну охотиться на крыс, а они на меня, незваного пришельца, чужака в доме, где они привыкли хозяйничать, и кончится тем, что крысы набросятся на меня и сожрут…
