Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната
Когда дети вернулись, они застали меня за письменным столом, где я просидел до четырнадцатого января. В этот день я наконец вздохнул свободно и подумал, что идея остаться дома пришла ко мне весьма вовремя, в противном случае я ни за что бы не расправился с такой уймой работы.
После праздников жизнь вошла в обычное русло. Если, конечно, можно назвать обычными эти последние тяжкие месяцы в Женеве.
Виктор всю неделю пробыл в Лозанне в Политехнической школе, но в выходные приехал домой, причем в самом мрачном расположении духа. Достаточно сказать, что он походил на меня, казался моей точной копией. Он не занимался, не читал, не рисовал автомобилей (а это его любимое занятие), вообще ничего не делал. Только полулежал в кресле и тупо смотрел в телевизор пустым, отсутствующим взглядом, целыми часами, днями, казалось, он готов сидеть так всю жизнь.
Старшая дочь пошла развлечься — в гости к подруге. Мария должна была заниматься и не выходила из своей комнаты. Мануэль пожаловался на головную боль и ушел спать.
Так прошел воскресный вечер. Эулалия вернулась и, увидев мрачную картину, пошутила: «У вас тут как на отпевании».
Мария на минуту вышла из комнаты, но тут же поспешила обратно, заявив, что работы у нее невпроворот.
И все мы знали: здесь, среди нас, — «живой труп» (а именно я), человек, который не хочет жить и не дает жить другим.
Я оставил машинку и вышел из дома подышать воздухом. Однако сегодня мне решительно не везет: в голову лезет одно и то же. Остановившись перед «бассейном», где стояла необыкновенно чистая вода, голубая, словно на рекламных проспектах, я вспомнил, как еще неделю назад презирал окружающих за то, что они, как мне казалось, безумно довольны жизнью. Все, кого я порицал (эти люди были не такими, как я, любили совсем не то, что я), смеялись, работали, отдыхали, одним словом — жили.
Но я ходил среди них мрачный, замкнутый, надутый, словно находился в ссоре со всем миром и с самим собой. Так невоспитанный ребенок стремится привлечь внимание окружающих своими капризами. Даже во время мессы я вел себя не так, как обычно. Раньше я всегда громко отвечал священнику и пел вместе с прихожанами, теперь же стоял, словно воды в рот набрав, как будто хотел поссориться заодно и с Богом.
Тем временем сработал автоматический слив и вода начала уходить из «бассейна», на ее поверхности образовались маленькие воронки. Глядя на них, я продолжал думать о своем: как-то раз дети рассказывали, кто кем хочет быть, и Адела спросила Мануэля, очень способного к языкам, не собирается ли он поступать в Женевскую школу переводчиков. Мануэль искоса взглянул на меня и ответил, что ему совсем не хочется «тратить время на переводы», пожалуй, лучше заняться «чем-нибудь поинтереснее». Тут он понял, что его слова могут быть мне неприятны, и замолчал.
На работе я только и думал об этом (надо же, «тратить время»!) и старался угадать, что думают все остальные, о чем не решаются заговорить вслух:
«Сначала писать романы, а потом переводить какие-то дурацкие бумаги, разве это дело?»
«Приходить домой пораньше, чтобы присутствовать на собственных похоронах…»
«Быть правоверным католиком, каждый день ходить к мессе, чтобы теперь полностью охладеть к религии…»
«Жениться и иметь детей, чтобы, позабыв о них, с утра до вечера валяться на диване…»
«Разве это отец…»
Жалость к самому себе. Желание выставить родных в черном свете, чтобы чувствовать себя обиженным. А ведь я прекрасно знал, как все меня любят и даже обожают, несмотря на то, что я сделал и продолжаю делать.
Однако я так долго смотрел на воду, на отражающиеся в ней облака и на маленькие воронки, что у меня закружилась голова и улетучились все мысли.
«Это от слабости», — подумал я.
Вернувшись в дом, я приготовил пару бутербродов с колбасой (ужинать уже поздновато) и выпил большой стакан молока.
В комнатах уже темно, надо зажечь свет и развести огонь в камине.
Свет зажгу, но к машинке и близко не подойду. Чтобы закончить план книги, лучше сесть к камину, взяв несколько листов бумаги и ручку.
Сейчас работа над романом вряд ли сдвинется с мертвой точки — я слишком упоен собой. Но если сделать небольшое усилие, хотя бы одну попытку, мне наверняка станет легче, и я сумею освободиться от тяжкого груза мрачных воспоминаний, который так гнетет меня сегодня впервые после приезда.
А завтра будет видно.
13
В прошлую субботу (не вчера, а неделю назад), то есть в самый день приезда, я обегал и обзвонил всю округу, чтобы выяснить, где можно послушать утреннюю мессу.
В эту субботу я уже твердо знал: отправлюсь опять в Арпелья к семичасовой мессе, там прекрасный священник и народу никого, а на обратном пути, если не будет дождя, пойду не к развалинам церкви, а сделаю крюк, загляну в Сан-Элой, к фонтану. После мессы, прежде чем отправиться домой, можно зайти на постоялый двор — кажется, он еще существует, хотя и называется «Snack bar»[49] — и позавтракать там плотно, по-крестьянски, что было бы очень кстати после стольких дней на хлебе и молоке. А если прогулка к фонтану не освежит меня и, придя домой, я задремлю? Ничего страшного. В конце концов, воскресенье — праздник, можно и поспать.
Но это, конечно, если дождь не зарядит с утра, что тоже вполне возможно.
После ужина я, придвинув кресло к камину, опять взялся за план книги, все еще надеясь начать ее в воскресенье вечером (то есть сегодня) или хотя бы в понедельник (завтра).
Составляя план (вернее, пытаясь это делать), я убедился в тысячный раз, насколько скудным творческим воображением обладаю. Думаю, потому-то из меня и не вышел популярный писатель. Мне ужасно трудно выдумать чью-то жизнь, окружить ее другими жизнями, и нужна величайшая осторожность, чтобы не создать очередной телесериал или семейную «сагу».
Результат моих трудов — откровенно жалкий. Четыре четверти листа, плотно исписанных мелкими каракулями, с массой исправлений, стрелок, звездочек, фигурных скобок, но главное — с массой вымаранных слов, вычеркнутых мыслей. Когда я перепишу это набело, четыре странички превратятся в лучшем случае в одну, да и ту, наверное, брошу в огонь.
Но попытка была сделана серьезная, если не сказать отчаянная, и в половине первого я почувствовал, что взволнован, что в уме моем теснятся персонажи: целый легион пожилых дам, девушек, одетых по моде двадцатых годов, кавалеров с бородками и в сюртуках, юношей с напомаженными волосами, в длинных белых брюках; они играли в теннис, танцевали чарльстон и, закурив, с громким щелчком захлопывали портсигары, — тут я понял: если немедленно не отправить их всех спать, бессонная ночь мне обеспечена.
