Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната
Впрочем, еще не все потеряно, если только вдруг не окажется, что и задняя дверь (она закрывается снаружи) тоже не захочет открыться и жалюзи опустятся перед моим носом на каждом окне, лишь только подойду. Тогда поднимусь на верхний этаж, чтобы оттуда выбраться на крышу галереи и спрыгнуть вниз. Если и тут окна не откроются, брошусь к телефону позвать кого-нибудь на помощь (и не услышу ничего, кроме радио, нагло и насмешливо орущего мне в ухо). Если все сложится именно так, я смиренно приму свою участь и попытаюсь как-нибудь выжить, сначала опустошив холодильник, потом кладовую, а там, недели через три-четыре, спущусь в подвал и начну охотиться на крыс, а они на меня, незваного пришельца, чужака в доме, где они привыкли хозяйничать, и кончится тем, что крысы набросятся на меня и сожрут…
Небо еще больше нахмурилось, входная дверь забаррикадирована, и до завтра мне не выбраться. Семья от меня за восемьсот километров, вот уже восемь с лишним дней я сплю и обедаю один и практически ни с кем не общаюсь, но одиночество не давит, может быть, потому, что знаю: оно «не настоящее», ведь я не одинок и — если Богу будет угодно — никогда не стану одиноким. Вот так же мультимиллионер, выходя на прогулку без единой монеты в кошельке, при всем желании не может вообразить себя нищим, не может сказать, будто несчастен оттого, что у него ни гроша в кармане, и вряд ли посмеет сказать настоящим нищим: «Вот видите, у меня ни гроша, а я не унываю».
Не помню, где я прочел такую фразу: «Одинок не тот, у кого нет близких, и даже не тот, кого никто не любит; одинок тот, кто не любит сам». Возможно, это изречение из календаря, ведь его страницы обычно изобилуют мудрыми мыслями подобного рода. Хотя даже такая мелочь, как календарный листок, может дать некоторые полезные сведения, как-то: дата, время восхода и захода солнца, фаза луны, день недели, имена святых, которых положено чтить в этот день, и лаконичное изречение.
Итак, если верить автору календарного изречения, я не должен чувствовать себя одиноким, одиноким по-настоящему, трагически одиноким, всеми покинутым. И не только потому, что люблю — может, и не так, как следовало бы, может, меньше, чем должен. Я люблю Бога, родину, люблю весь свет, семью, которая осталась в Женеве, родных, живых и покойных, сеньора Вальдеавельяно, коллег по работе, писателей, хороших и даже плохих. Я не одинок еще и потому, что многие любят меня — тут пришлось бы повторить весь длинный список (включая и сеньора Вальдеавельяно).
За всю жизнь я всего один раз почувствовал себя по-настоящему одиноким. Мне было двадцать три года, родители умерли, сестры обзавелись семьями. Они всегда были мне рады (и я подолгу гостил у них), но не могли заменить мне мать. К тому же сестры были до того поглощены заботами о многочисленном потомстве, что я уже не воспринимал их как сестер. С Аделой мы еще не познакомились, я жил один в старой барселонской квартире — один в целом свете, — недавно приобретенная специальность была мне не по душе, написать ничего путного я еще не успел, если не считать стихов, вроде тех, что сочинил фабрикант из Сабаделя; отношения с верой были сложные. Словом, мне казалось, это и есть одиночество. Но, по правде говоря, всего на мгновенье (в каком-то моем романе это описано) я почувствовал, чем было бы для меня истинное одиночество. Как-то раз во время мессы я попытался убедить себя, что все происходящее — иллюзия, обман, что в алтаре нет НИКОГО, что после смерти нас всех ожидает НИЧТО, исчезновение, конец, — и тут я содрогнулся, ощутив холод истинного одиночества, без бога, без моих покойных, которые в этот момент, казалось, умерли окончательно и непоправимо; я содрогнулся, как перед входом в ледяную бездонную пещеру. Но шаг в пропасть я не сделал. Меня спасло и вернуло к жизни появление Аделы.
Готов поклясться, что никогда с тех пор я не чувствовал и не почувствую себя одиноким. Возможно, эта пресловутая депрессия была последним испытанием, запоздалым искушением, последним напоминанием о леденящем дыхании пещеры, куда я чуть не вошел, поверив, что и вправду одинок, что безвозвратно потерял сам себя, лишился себя навсегда.
Мне вспоминается «Старое зеркало», стихотворение, которое дядя Бернат, младший брат отца, написал, когда оба они были уже стариками. Дядя представил, как мой отец (время и судьба обошлись с ним более чем жестоко) беседует со старым зеркалом в нашей гостиной, с тем зеркалом, где отражались столькие ушедшие из жизни. Так вот, в стихотворении отец, обращаясь к зеркалу, произносит: «Что зеркало в туманной глади прячет? Я подхожу и вижу в нем портрет больного старика, который, прошлых лет и прошлых бед забыть не в силах, плачет». Да-да, я знаю — стихи с банальными рифмами, вроде «любовь — кровь», сейчас таких не пишут. Но у них было одно преимущество: они выражали именно то, что хотел сказать поэт, и строки дяди Берната тому лучший пример.
Глядя в зеркало, мой отец видел умерших детей, умершую жену, родину, которую постигла участь худшая, чем смерть, видел, как его единственное орудие труда — родной язык — не признают, запрещают, будто нецензурную брань.
Ну а я вижу в зеркале, что не так уж и стар, не так уж печален, и пусть прошлое мое не безоблачно, пусть многие близкие умерли, но для меня они живы; и себя самого я вижу во множестве обличий: ребенок в старой барселонской квартире, подросток, уже в другой квартире, где мы жили с матерью, вот я в Вальнове… Мальчик, подросток, юноша, новобрачный, молодой отец, отец семейства, и тут же другие, новые, завтрашние мои «я» — дети.
И я не плачу, да и не заплачу о родине, вновь оживающей родине; меня тревожит лишь то, что я никак не могу сюда вернуться. Когда я уехал, мне казалось, я покидаю Каталонию не навсегда, отправляюсь не в изгнание, а в путешествие, однако теперь, когда мы снова есть, я и вправду чувствую себя изгнанником, эмигрантом, чего никак не мог предвидеть в те годы, говоря: «Наш дом станет для нас целым миром, куда мы приедем, там и будет Каталония».
Но прошло время, многое переменилось, открылось немало истин. Вот, например, я знаю теперь, что пословицы и избитые фразы (да, даже избитые фразы) порою бывают не только верны — они, к счастью или к несчастью, верны почти всегда, — я убедился, что все это правда: конь о четырех ногах, да спотыкается; повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить; что посеешь, то и пожнешь; погуляешь — так и воды похлебаешь (в детстве, да и не только в детстве, я думал, как это несправедливо: мало того, что человек не работал, а гулял, так его еще даром и водой поят). Правда — где родился, там и пригодился, правда и что люди (может, не все, но большинство по крайней мере) имеют корни (вот избитая фраза), что у нас есть одна только родина (еще штамп), что на чужой почве мы вянем и вырождаемся (сверхштамп) и что самую безобразную из женщин мы способны любить, если это наша мать, и в самом неуютном доме нам тепло, если дом этот — наш, и мы любим самый недостойный народ — если он наш, и самую нищую страну — если это родина, и чем больше любим мы свою мать, свой дом, свой народ, свою землю, любим искренне, хотя они уродливы, бедны, недостойны, тем более мы способны любить других, любить другие народы, чужих матерей, чужие дома…
