С. Кошечкин - Весенней гулкой ранью...
этот цвет может быть личным цветным знаком поэта.
Еще при жизни Есенина критик В. Красильников утверждал, что якобы поэт
"с очень легким сердцем... деформировал прием народной поэзии соединять один
и тот же эпитет с одним и тем же определяемым (так называемый постоянный
эпитет - поле белое, ветры буйные) в крайне оригинальный и странный прием -
соединения одного и того же эпитета с любым определяемым (голубые рты, душа
голубая божья, голубые двери дня, голубой покой, голубой сад, голубая Русь,
голубое поле, пожар голубой и т. д.)".
На первый взгляд и в самом деле голубым окрашивается что ни попадя:
покой так покой, пожар так пожар...
Но это лишь на первый взгляд.
Конечно, никакого "деформирования" так называемого постоянного эпитета
Есенин не производил. И эпитет, скажем, голубой он соединял далеко не "с
любым определяемым". С каким же?
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Взятый отдельно, "пожар голубой" действительно кажется надуманным
образом. В слове "пожар" заключено определенное жизненное содержание, и
эпитет "голубой" вроде бы к нему "пристегнут" произвольно. Но в данном
случае понятие "пожар" имеет переносный смысл - любовь. Голубой цвет в нашем
представлении ассоциируется с ясным, чистым тоном. Так, подчеркивая ясность
неба, мы говорим: "голубое небо" или "голубые небеса", моря - "голубое море"
или "голубой простор". Используя эту ассоциацию, Есенин смело окрашивает в
голубой цвет внезапно вспыхнувшую, как пожар, целомудренную любовь.
Дальнейшее движение стихотворения усиливает эмоциональный оттенок в образе
"голубой пожар", делает его еще более емким, красоту чувства - убедительной.
Голубое, синее под пером Есенина зачастую из эпитета превращается в
существительное:
Мне в лице твоем снится другая,
У которой глаза - голубень.
Светит месяц. Синь и сонь.
Хорошо копытит конь.
Образ становится не только видимым, но и чувствуемым.
Тонкое ощущение цвета, свойственное Есенину, всесторонне проявилось и в
"Персидских мотивах". В этом отношении русский поэт был уже не учеником, а
соперником персидских классиков.
Краски светлых тонов переливаются по всему циклу. Черный цвет
встречается только дважды. И оба раза как эпитет к слову "чадра" - символу
унижения человеческого достоинства, человеческой красоты. Голубое, синее,
золотое, красное как бы отторгают, отметают черное, чуждое радости бытия,
живому чувству. Не в этом ли и глубинный смысл откровения менялы:
"Ты - моя" сказать лишь могут руки,
Что срывали черную чадру.
Голубое, синее, воспринимаемое как нежное, чистое, стало в "Персидских
мотивах", если можно так сказать, цветным камертоном. И это естественно, ибо
весь цикл пропитан настроением просветленным. Да и - счастливое совпадение!
- синий, голубой цвет на Востоке самый распространенный и любимый. (В
"Записных книжках" П. Павленко есть такое наблюдение: "Голубые и синие тона
внутри султанских дворцов создают впечатление утра или вечера: прохлады и
тишины".)
Никогда я не был на Босфоре,
Ты меня не спрашивай о нем.
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнем.
В цветном экспрессивном образе (как тут не вспомнить "голубой пожар"!)
- исток любовной темы стихотворения. Ее течение органично сливается с
мотивом тоски по России - "далекому синему краю". И, как преодоление печали, стремление обрести гармонию чувств:
И хотя я не был на Босфоре - Я тебе придумаю о нем. Все равно - глаза
твои, как море, Голубым колышутся огнем.
Кольцо замкнулось. От голубого - к голубому. "Голубая да веселая
страна", - говорит поэт о Персии. И рядом: "Хороша ты, Персия, я знаю".
Цветной образ ее, созданный Есениным, поистине выразителен: розы, гвоздики,
"свет вечерний шафранного края...".
"Далекому имени - России" сопутствуют другие цветовые приметы.
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Потому, что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
Волнистая рожь при луне... Цвет здесь только, так сказать,
подразумевается, но как впечатляюща картина летней ночи на российских
равнинах! Уже один этот образ оправдывает утверждение поэта:
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.
А родной край великих певцов Востока действительно красив: "Лунным
светом Шираз осиянен..." И почти тут же - еще раз возникает луна:
У меня в душе звенит тальянка,
При луне собачий слышу лай.
Как и "волнистая рожь при луне", это уже чисто русское, родное, до боли
щемящее сердце... И - никакой искусственности, никакой сделанности. Ощущение
цвета у него было неотделимо от непосредственного поэтического чувства.
Этого ни у кого не займешь, этому ни у кого не научишься.
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Оно опробовано на сердце, живописующее слово Есенина...
7
В. Г. Короленко как-то заметил: "Стих - это та же музыка, только
соединенная со словом, и для него нужен тоже природный слух, чутье гармонии
и ритма".
В самом деле, трудно представить, чтобы настрящее поэтическое
произведение мог создать человек, глухой к звучанию музыки родной речи.
Автор, лишенный природного чутья к звукам родного языка, способен в лучшем
случае сочинить, по выражению Горького, "стишки... серенькие, жестяные", где
"меди нет, нет серебра" и которые потому "не звенят... не поют".
Всем мастерам русской поэзии, и не только русской, был в высшей степени
присущ этот природный слух.
Вспомним Пушкина, в чьих творениях во всем блеске проявилось звуковое
богатство, мелодичность нашего языка. В его стихах тончайшие оттенки мыслей
и чувств сливаются в одной гармонии со словами и звуками. Поистине стих
Пушкина - "союз волшебных звуков, чувств и дум".
Как рассказывал мне Вс. Рождественский, в один из вечеров Есенин с
большим подъемом читал наизусть стихотворение Пушкина "Для берегов отчизны
