Е. Бертельс - Низами
Приезжает .мать Бехрама и приказывает раскопать в пещере землю. Но и раскопки ничего не обнаруживают. Груды земли и камней, говорит Низами, н доныне лежат возле этой пещеры.
Поэму завершают строки, основанные на игре словом «гур», которое означает одновременно онагра и могилу:
Повествующий, чье слово нам изобразило !
Жизнь Бехрама, укажи нам - где его могила?
Мало молвить, что Бехрама между нами нет, -
И самой его могилы стерт веками след.
Не смотри, что в молодости именным тавром.
Он клеймил онагров вольных на поле! Что в том?
Ноги тысячам онагров мощь его сломила;
Но взгляни, как он унижен после был могилой.
Двое врат в жилище праха. Через эти - он
Вносит прах, через другие - прах выносит вон.
* * *
При всей сложности построения поэма удивительно гармонична. Отдельные ее части все время перекликаются: постройка Хаварнака и постройка семи дворцов, уход в пустыню Ну'мана после убийства Симнара и таинственное исчезновение Бехрама. Интересно и сложное построение новелл, о котором мы уже говорили выше. Но наибольший интерес все же представляет здесь рама повествования, то есть биография Бехрама. Мы видели, как она была изложена у Фирдоуси (вероятно, более или менее в соответствии с доисламскими хрониками). Как и в «Лейли и Меджнун», из разрозненных элементов, соблюдая узловые моменты биографии, Низами сумел опять создать стройное целое, показывая характер Бехрама в изменении. Иначе говоря, Низами опять вернулся к той мысли, которая обусловила построение его второй поэмы. Он хочет показать, как в результате ударов судьбы и жизненного опыта характер Бехрама меняется, и из беспечного искателя приключений, рыцаря и ловеласа он превращается в правителя, достойного править народом, посвящающего заботы не своему благополучию, а процветанию страны.
Несколько неожиданным можно считать конец Бехрама это таинственное исчезновение, объяснить которое поэт не захотел. Эпизод напоминает исчезновение Кей-Кавуса в «Шах-намэ». Сасанидские хроники, повидимому, такого предания не содержали. Можно предположить, что Низами были известны какие-то версии предания о гибели Бехрама, письменными источниками не зафиксированные или до нас не дошедшие.
Приближавшаяся старость не ослабила поэтической силы Низами. Не ослабила она и его оценки феодальной действительности. Более того, в этой поэме его оценка стала еще более суровой. Он беспощадно изобличает продажность, коварность и алчность окружавших шаха вельмож, показывает их бессилие и трусость в моменты, когда внешний враг угрожает стране. Выход из такого кризиса Бехраму указывают не придворные мудрецы, не его советники, а человек из народа, простой, прямодушный скотовод.
Так называемые «зерцала» - дидактические трактаты, поучавшие искусству править страной, - были известны Ближнему Востоку еще задолго до ислама. Широкое распространение имели они и в мусульманском мире. Низами знал многие из них и. широко ими пользовался. Но заслуга его в том, что он не удовольствовался одними советами и рецептами, - он облек все свои поучения в подлинно художественную форму, через художественные образы искал глубокого воздействия на своего читателя. Можно с полным правом утверждать, что «Семь красавиц» во всех отношениях наиболее зрелое и совершенное из произведений Низами, если только не считать последнюю его поэму, занимающую, как мы сейчас увидим, совсем особое место.
ПРЕДСМЕРТНАЯ ПЕСНЯ. «ИСКЕНДЕР-НАМЭ»
В своей последней поэме Низами обращается к себе:
Застенай, о старый, ветхий годами соловей,
Ибо красные щеки розы стали желтыми.
Вдвое согнулся прямой изукрашенный кипарис[83]].
Садовник из тенистого угла поднялся[84]].
Когда пятьдесят лет минуло,
Изменилось состояние спешившего.
Голова от тяжкого бремени склонялась к камню[85]].
Верховое животное измаялось от узкого пути.
Устала моя рука требовать вино.
Отяжелела, нога, трудно вставать.
Тело мое приняло лазурную окраску[86]].
Роза моя красноту отбросила, желтизну приобрела,
Мой бегущий конь устал в пути,
Голова моя мечтает об изголовьи.
Ветроногий, пригодный для ристалища конь
Под сотней ударов не сдвигается с места.
У веселья потерян ключ к винному погребу,
Признаки раскаяния появились.
Поднялось с гор облако, сыплющее камфору[87]],
Природа земли стала вкушающей камфору[88]].
То сердце склоняется к уходу,
То голова восхваляет сон.
Попреки девушек не доходят до уха,
Фляга опустела, кравчий умолк.
Голова от шутки отвернулась, ухо от музыки,
Приблизился миг прощания для откочевки.
Забрезжили сумерки, говорит поэт, и пора подумать о том, как достойно завершить дело жизни, как сохранить потомству свое имя. Здесь введено изумительное по трогательности место, в котором Низами говорит о своей вечной жизней:
Вспомни, о юная горная куропатка,
Когда придешь ты к моему праху,
Увидишь ты траву, поднявшуюся из моего праха,
Изголовье надгробия увидишь рассыпавшимся,
подножие провалившимся.
Весь постланный мне прах унес ветер,
Никто из современников уже меня не поминает.
Положишь ты на камень над моим прахом руку,
Вспомнишь о моей чистой сути,
Прольешь ты на меня слезу издали,
Пролью я на тебя свет с неба.
Молитва твоя, к чему бы она ни поспешила,
Скажу: аминь, дабы она была доходчива.
Привет мне пошлешь - и я пошлю привет,
Пойдешь - и я спущусь с купола.
Считай меня живым, как и себя.
Я приду душой, если ты придешь телом.
Мы видели, что уже в предшествовавшей поэме Низами жаловался на болезни. Теперь, видимо, состояние его здоровья ухудшилось, он чувствовал постоянную усталость и потому все более искал уединения и отчуждался от окружающих:
Наскучил я дням :
И покой свой унес в угол уединения.
Дверь дома, словно высокий небосвод,
Запер я для мира на замок, для людей на запор.
Не знаю я, как протекает вращение судьбы,
Что доброго, что злого происходит в мире.
Я - мертвый, но мужественно идущий,
Не принадлежу к каравану, но все же
иду с караваном.
С сотней мук сердца я совершаю единый вздох,
Чтобы не уснуть, звоню в колокольчик[89]].
