Ирина Муравьева - Ханс Кристиан Андерсен
Эдвард Коллин посоветовал ему обратиться к королю с прошением о пособии на заграничную поездку и при этом поднести ему сборник своих стихов. Стоя в толпе просителей, Андерсен чувствовал себя как на горячих углях.
— Что это у вас? — спросил его король, подойдя.
— Я… я принес вашему величеству цикл стихов и…
— Цикл? Цикл? Что вы хотите этим сказать? — нетерпеливо перебил его туповатый Фредерик.
— Это стихотворения о Дании, и я хотел…
— А, о Дании! — смягчился король. — Ну что ж, это хорощо.
И он уже готов был пройти дальше. Осмелевший от отчаяния Андерсен, пренебрегая всяким этикетом, остановил короля и стал горячо объяснять, кто он такой и зачем пришел.
— Я с таким трудом выбился в люди, а теперь я хочу расширить свои знания, путешествовать…
— Это очень похвально, — флегматически заметил Фредерик, привыкший к тому, что все просят денег. — Подайте прошение, а я его рассмотрю.
— Да оно у меня с собой! — с восторгом воскликнул Андерсен и вынул заготовленную бумагу. Его необычное при дворе непосредственное поведение позабавило короля. Улыбнувшись и кивнув, он взял прошение и отошел. Шатающийся от пережитого волнения Андерсен отправился к Коллинам. Эдвард имел по службе непосредственное отношение к фонду, откуда выплачивались подобные пособия, и хотел соблюсти в этом деле полную беспристрастность. Герц тоже подал такое прошение, и у него вполне достаточно оснований не бояться отказа! — было мнение младшего Коллина. Что же касается Андерсена, то пусть он подкрепит свою просьбу рекомендациями видных, уважаемых людей, тогда она будет выглядеть несколько солиднее…
Проглотив эту новую обиду, Андерсен отправился добывать рекомендации — который раз ему уже приходилось этим заниматься! Никто не отказал ему: ни Эленшлегер, ни Гейберг, ни Эрстед. Вскоре собралась целая кипа рекомендательных писем, и Эдвард, выразив свое удовлетворение, написал характеристики обоим кандидатам: Герцу — блестящую, Андерсену — сдержанную.
Результаты были соответственные: оба получили пособие, но Герцу досталась сумма покрупнее, Андерсену же помельче.
Ничего, экономить ему тоже не привыкать!
С нервной, лихорадочной поспешностью он собирался в путь: подальше от Мольбека, от болтливых дам, от немой любви, о которой до сих пор больно подумать, не то что сказать кому-нибудь («Есть страницы в дневнике сердца, которые прочтет только бог», — писал он Иетте Вульф), от знакомых улиц и надоевших разговоров!
20 апреля 1833 года он стоял на палубе корабля и махал платком провожавшим его друзьям. Как во все переломные моменты, радость смешивалась с тревожной грустью. Вот голубые глаза Луизы, вот ободряющая улыбка Эдварда мелькнули в последний раз… А впереди — до сих пор не верится, что это правда! — Париж, Рим, Неаполь…
ГЛАВА VII
ЗАВЕТНЫЙ КЛАД
После многодневной тряски в битком набитой почтовой карете Андерсен чувствовал себя совершенно разбитым. Взяв номер в отеле и кое-как смыв дорожную пыль, он сразу улегся спать.
В едва начавшийся сон вдруг ворвался странный гул, потрясший комнату. Он разрастался, дошел до оглушительного грохота, потом упал до глухого ворчания и смолк. Сердце путешественника забилось в ожидании необычайных, удивительных событий.
Наспех одевшись, он подбежал к окну: из здания напротив валом валил народ. Мгновенная вспышка осветила комнату. Уж не зарево ли это дальних пожаров? Не началось ли восстание? Ведь это Париж, здесь всего можно ожидать!
Андерсен готов был уже выбежать на улицу, чтобы своими глазами увидеть возбужденную гневную толпу парижан, грохочущую, как море в бурю. Но на пороге комнаты он остановился в нерешительности. Не благоразумнее ли сначала разузнать, что произошло, чем соваться в воду, не спросивши броду? И он дернул шнур звонка, чтобы вызвать слугу.
Все разрешилось неожиданно просто: над Парижем грохотала майская гроза. А толпа напротив была всего-навсегдо потоком зрителей, выходивших из театра.
Успокоенный — и вопреки благоразумию слегка разочарованный — поэт снова улегся спать, посмеиваясь над собой: опять воображение сыграло с ним шутку! Парижские восстания — это уже дело прошлое, ведь три года назад народ добился своего и прогнал бездарного и надменного Карла X, пытавшегося возродить феодальные порядки…
В последующие дни Андерсен без устали бродил по улицам, стараясь разглядеть и понять изменчивое и прекрасное лицо Парижа. Всюду он чувствовал отблески событий 1830 года. Память о них заставляла парижан особенно бурно аплодировать знаменитому певцу Нурри: ведь он сражался на баррикадах в июльские дни и своим пением воодушевлял борцов за свободу! На могилах погибших в те дни лежали груды свежих цветов.
Сторож охотно рассказывал коротенькие и полные драматизма истории безыменных героев. Особенно потрясла Андерсена одна из них: мальчик с парижских окраин сражался в первых рядах восставших, ворвавшихся в королевский дворец. Получив смертельную рану, маленький герой скончался на троне королей Франции, прикрытый бархатным знаменем с гербом Бурбонов. Какая прекрасная и трагическая судьба! Да, об этом стоило бы написать, только не сейчас, после. Сейчас надо набираться впечатлений, смотреть, слушать…
В длинных письмах на родину — Коллинам, Иетте Вульф, Эрстеду и многим другим — Андерсен с восторгом описывал Париж. Ему нравилось здешнее оживление, нравилось, что каждый кучер читает газету, имеет собственное мнение обо всем и свободно его высказывает. Шум, споры о политике в кафе и на улицах, карикатуры на короля в витринах — да, это не то что копенгагенская тишь да гладь!
Особенно подробно он описывал торжества, устроенные в годовщину июльской революции.
При огромном стечении народа под бурные рукоплескания был вновь открыт памятник Наполеону на Вандомской колонне. Король Луи-Филипп жал руки солдатам национальной гвардии, участвовавшим в июльской революции, и раздавал пенсии молодым девушкам, отцы которых погибли на баррикадах. Вечером небо озарилось снопами огня фейерверков, всюду гремела музыка, в ратуше был устроен роскошный бал, на который Андерсену удалось достать пригласительный билет.
Он видел вблизи весело улыбающегося короля и смертельно бледную королеву («Как видно, на нее слишком сильно подействовали события революции!» — не без иронии заметил поэт в одном из писем).
Все это было так — и все-таки совсем не так! Андерсен увидел в Париже много — гораздо больше, чем в Германии в 1831 году! — но остался на поверхности явлений. Прежде всего ему мешало противоречивое отношение к революции. Мешало и плохое знание французского языка. Мешала замкнутость в кружке соотечественников, говоривших между собой больше всего о письмах из Дании и с педантичной добросовестностью посещавших обязательные для туриста достопримечательные места, — и не хочется, а неудобно: вернешься домой, будут спрашивать! Конечно, все это было интересно, живописно, грандиозно: и Лувр, и Версаль, и Собор Парижской богоматери. Но нельзя было услышать биение пульса тогдашнего Парижа в музеях и дворцах. Для этого следовало выбраться на рабочие окраины, побывать на фабриках и в мастерских. Для этого необходимо было как-то преодолеть барьер, стоявший между любопытствующим иностранцем и хмурыми небритыми блузниками, спорившими о политике в кабачках и на улицах.
