Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин
— Не надо!
По утверждению газеты, помощник капитана и в третий раз подошёл к Илиодору, но Илиодор и в третий раз отказался от помощи.
Некоторые газеты, рассказывая об этом факте, писали, что Илиодору пытался помочь не пассажирский помощник капитана, а пароходный контролёр, который параллельно исполнял обязанности фельдшера. Дама, перевязанная платком и лежавшая на полке, извините, задом к нему, показалась подозрительной. И точно, подозрения контролёра подтвердились: пароход-то был переполнен, у дамы на руках оказался билет третьего класса, а плыла она во втором. Контролёр попытался выселить даму, но за неё вступились соседки-пассажирки, и придирчивый контролёр в конце концов вынужден был отстать.
Утром Илиодор прибыл в Ростов, в котором провёл целый день, потом поехал дальше. Вот только куда?
Газеты дали два расплывчатых адреса, по которым Илиодора найти было невозможно: Одесса и Кавказ.
Полиция расставила ловушки везде, где только могла — в Одессе и в Баку, в Батуми и Владикавказе, в Тифлисе и Екатеринодаре, даже в Крыму, в Ялте, и там на всякий случай соорудила капкан. Но Илиодор ни в одну из ловушек не попался. Он вообще как в воду канул, словно бы его никогда и не было.
Чиновник для особых поручений при министре внутренних дел статский советник Красильников представил Маклакову вырезки из французских газет, которые министр передал по принадлежности в департамент полиции, а в этом ведомстве другой аккуратный чиновник подшил в дело.
«Распутин, по-видимому, умер. Любопытна личность бандита. Умер человек, имевший необыкновенное влияние в России», — в один голос заявило несколько французских газет.
А Распутин был жив, он жил, болтаясь между небом и землёй, крепкое жилистое тело его не хотело сдаваться, гной сочился из раны не переставая, тёк, будто вода из крана.
Распутин мучился, стонал, хватал чёрным ртом воздух, находился почти всё время без сознания, но когда врачи заговорили ещё об одной операции, на этот раз более серьёзной, он, словно бы что-то чувствуя, открыл мутные воспалённые глаза и облизнул языком сухие губы.
— А вы меня не зарежете?
Голос его был таким, что у врачей по коже невольно пробежали мурашки, даже у опытного тобольского профессора, отмеченного высоким орденом, кадык покрылся гусиной сыпью. Они тревожно переглянулись и на вопрос не ответили — непонятно было, в сознании находится Распутин или нет. Тогда Распутин повторил вопрос — он был в сознании.
У постели теперь круглосуточно дежурила Ангелина Лапшинская — ей Распутин доверял, — которую журналисты, осевшие в Покровском, почему-то упорно величали Аполлинарией.
Были получены сочувственные послания от министра внутренних дел Н. А Маклакова, министра иностранных дел С. Д. Сазонова и других высоких лиц. Знаменитый борец Иван Заикин прислал телеграмму: «Молю Бога об укреплении Вашего душевного и физического здоровья».
К телеграммам Распутин отнёсся равнодушно — они никак не облегчили его боль, да и не до них было.
Распоряжение губернатора о том, чтобы «старца» перевезли в Тюмень, не было выполнено, пароход «Ласточка», зафрахтованный для этой цели, простаивал — Распутина в таком состоянии везти было нельзя. Но и оставлять его в Покровском тоже было нельзя: дом — это не больница, дома даже дети мешают.
— Век бы вас не видел! — в жару, с закрытыми глазами, едва дыша, цыкал на детей «старец». — И тебя, жена!
Феонию Гусеву, в отличие от Распутина, благополучно перевезли в Тюмень, поместили в отдельную камеру. «Даже тюрьма для тебя — персональная!» — подчеркнул следователь. Феония вновь замкнулась в себе, перестала говорить, к еде не притрагивалась, сутками лежала на койке и, не мигая, смотрела в потолок.
Следователь засомневался: в своём ли уме Феония? Вызвал врачей для освидетельствования. Врачи нашли у Феонии совсем не то, что ожидал следователь, — чахотку. С головой у неё всё было в порядке — допекли обычная подавленность, безразличие, нежелание жить. Лёгкие у Феонии догнивали, и суди её, не суди, дорога у Феонии была одна — в деревянный ящик.
Было от чего озадачиться молодому следователю, он даже похудел от неожиданного известия.
Газеты — не только петербургские и московские, а всей России — начали наперебой печатать афоризмы, цитаты, высказывания, ругань Распутина; Распутин сделался куда более популярным, чем до покушения.
Речь у него была, конечно, особая, ни на что не похожая, корявая, очень заковыристая и убедительная — он иногда умел найти и ввернуть такое словцо, которое не мог отыскать даже заядлый книгочей; при всей своей корявости речь Распутина была красочной.
Петербургские поклонницы, плача, переписывали в свои альбомы афоризмы Распутина — они верили газетам, думали, что кумир их умер, но кумир ещё держался, хрипло дышал и цеплялся за жизнь.
«Великое дело — быть при последнем часе больного: увидишь смерть болящего и невольно помянешь мирскую суету и получишь две награды; посетишь больного, и в это время земное покажется обманом, просто сеть беса».
Вроде бы и бессмыслица, но смысл в этой рубленной топором, сплошь в занозах фразе есть. Вообще-то Распутин это вроде бы о самом себе сказал.
«И явится страх, и видишь — друзья остаются, скажешь себе: где и куда всё земное? И помянем даже молодость и юность, потому что смерть не спрашивает ни старости, ни молодости, ни мужества, и ни быстроты ног, и ни знатности иереев и епископов, и знатницы нипочём, и откуп не имеет цены».
А вот ещё одно высказывание, очень любимое юными гимназистками, с надеждой смотрящими в будущее. «Потешные, как ангелы между херувимами, — смотришь вот и видишь в юношах, как они показывают в себе будущую защиту всех нас. Только бы в них сохранить веру. Эти потешные — что стена каменная, где мы за ней спрячемся.
Когда потешные идут, то на них с умилением смотришь и без слёз нельзя. Великое торжество от них получается».
Барышень приводил в восторг не только образный строй распутинских афоризмов, а и слог, стиль — сами они никогда бы не смогли так высказаться и тем более так написать.
Из Петербурга в Покровское прибыл знаменитый доктор Гагенторн — сердитый человек, известный, как и Распутин, — покровцам сказали так — самому царю и царице: бывало, он шикал на них, а к премьеру Горемыкину вообще открывал дверь ногою и кричал на него. Опытный врач, ничего, кроме медицины, не признающий, Гагенторн, прежде чем осмотреть Распутина, вытолкал под лопатки тобольского профессора сердитым криком:
— Пошёл вон! Шаркун паркетный! Нечего тебе тут делать! Понавешал тут на себя! Вместо ордена лучше бы стетоскоп повесил!
