Валентин Гафт - Красные фонари

Посаженный — курил чинарики,
Ходил в тюрьме туды-сюды,
И проросли там эти гарики
Без удобрений и воды.

Почти таблеточки, как шарики,
Но в них и зерна и плоды.
От всех болезней Ваши гарики —
Три раза в день, после еды.

Недолго ждать пришлось ей свой счастливый случай.
«Ночь карнавальная» явилась тут как тут.
Была она везучей, невезучей, —
Все в Люсе есть, но «без пяти минут».

Артист, рассказчик, режиссер, —
Как в нем талант неровно дышит —
Он стал писать с недавних пор —
Наврет, поверит и запишет.

Как клубника в сметане — Доронина Таня.
Ты такую другую поди поищи.
У нее в сочетаньи тончайшие грани,
Будто малость «Шанели» накапали в щи.

Как много в звуке чепухи,
Прислушайтесь: Зархи, Зархи.

Царь моды — он теперь у власти,
Все страны рвут его на части,
Он моды раб и господин.
Дел тряпочных великий мастер,
И женщин розовое счастье,
И голубая страсть мужчин.

Спросил однажды вождь страны советской:
«Где Гоголи и Салтыковы-Щедрины?»
И появились Вы на свет, Жванецкий,
И тут, конечно, часть моей вины.

Бандитам, стало быть, видней, —
Сатирик должен быть бедней.
Ну, а теперь, хотя б из интереса,
Попробуйте шутить без «Мерседеса».

Уж больно смел, когда не страшно,
Умен, когда и так понятно,
Он не достроил своей башни,
Бог дал ему и взял обратно.

Все равно я люблю Евтушенко,
Хоть признаться мне в том нелегко.
Если снять с него жирную пенку,
То парное найдешь молоко.
Там и вкус есть, и сила, и запах,
И всегда его хочется пить.
Был он разным на разных этапах,
Он красив на трибунах и трапах,
И дай бог ему быть!

Их двое в комнате. А я один.
Как две цитаты Ветхого Завета,
Со стенки смотрят два портрета Левитина.
Казалось бы, к волненью нет причин,
Ну мало ли на свете есть картин!
Но вот успокоенья нету.

Средь ночи иль средь бела дня
Я часто забываю, где я,
Когда Левитин смотрит на меня,
Как иудей на иудея.

Пусть всех обманывает, пусть,
Ведь ложь его, как чудотворство.
И даже генетическая грусть
В нем как врожденное притворство.

Нет, не ревную я, — все это вздор,
Вы вызываете во мне другое чувство:
Нет вы, не бывший муж, не режиссер,
А вы — произведение искусства.

В картинах ваших есть секрет, —
В них, что ни день, полно открытий,
И чем талантливей портрет,
Тем ненавистней мне Левитин.

Непредсказуемый, но вовсе не больной,
И чувствами своими управлять он может.
За пультом вечером, но стоя к нам спиной,
Чтоб мы не видели его противной рожи.

Кац — изысканный маэстро,
Никогда не предсказуем.
Дирижирует оркестром
Он то палочкой, то…

Он настоящий лицедей:
Меняет состоянье плоти,
Котов играя и вождей,
Прославился… на «Вашей тете».

Убита «Чайка», и «Утка» — дура,
Печальные у птиц дела.
Вся эта птичья режиссура
Зовется гибелью «Орла».

Любишь ты землю, Людмила,
Не зря ты на ней прожила.
Все, что любила, скупила,
Все, что росло, сорвала.

Платье в брильянтах надела,
Стала фаянс собирать.
Так по любви и раздела
Бедную Родину-мать.

Как широка страна родная,
Как много в ней лесов, морей!..
В какой стране еще, не знаю,
В неволе пел бы так еврей.

И я, как ты, коплю года,
Чем вызвал зависть и злорадство,
Но сам не верю иногда,
Что лишь года — твое богатство.

Коснуться дна хотел Карасик,
Нырнул и затонул без звука,
Забыв, что Горький — крупный
А он — карасик, а не щука.

Ты слишком клевом увлеклась,
Став в «Эхе» выскочкой лихою.
Пока тебе везет, Карась,
Но дело кончится ухою.

Все знают Мишу Козакова,
Всегда отца, всегда вдовца,
Начала много в нем мужского,
Но нет мужского в нем конца.

Он режиссер, артист и чтец,
Но это Мишу удручало,
А в Тель-Авиве и конец
Смотреться будет как начало.

С похмелья или перегрева,
Не отступая от лица,
Он справа там читал налево,
Чтоб снова здесь начать с конца.

Я не был никогда пиитом.
Ты, Мишка, книжку строго не хули.
Владею русским я, как ты теперь ивритом
На родине от Родины вдали.