Александра Толстая - ДОЧЬ
— Девчонки ночью разворочали, — просто сказала мне одна из женщин на мой вопросительный взгляд.
Здесь ко всему привыкли, ничем не удивишь,
— А грех? — сказала я, чтобы что–нибудь сказать.
— Какой грех? Им теперь этого ничего не нужно, — и она ткнула пальцем в кости, — а девчонки погуляют. Да сегодня, кажись, ничего и не нашли, — добавила она с дет ловитым сожалением.
Никто не возмущался, все были спокойны, безучастны.
Почему же меня это так волнует? Расстроенное воображение, нервы?
На следующую ночь я опять не могла спать, снова, когда весь лагерь погрузился в сон, — стуки, удары лома и лопаты о камень. И так продолжалось несколько дней. Наконец стуки прекратились. Но началось другое, не менее жуткое.
Вечером, когда наступали сумерки, раздавались страшные, нечеловеческие крики. Казалось, это были вопли припадочных, безумных, потерявших всякую власть над собой женщин. В исступлении они бились головами о стены, не слушая криков надзирателей, уговоров своих товарок.
Кокаинистки, с отравленными табаком и алкоголем организмами, почти все крайние истерички, «девчонки» не выдержали этого ежедневного ворошения человеческих скелетов и черепов, срывания колец с кистей рук с присохшими на них остатками кожи. Мертвецы преследовали их, они видели их тени, слышали их упреки, их мучили галлюцинации. Ежедневно, как только смеркалось, они видели, как мутной тенью под окнами проплывала человеческая фигура. Она останавливалась у окна, принимала определенные формы монаха в серой рясе и медленно сквозь железные решетки вплывала в камеру.
Женщины бросались в разные стороны, падали на пол, закрывая лицо руками. Наступала общая истерика, острое помешательство, пронзительные визги перемешивались со стоном и жутким хохотом, от ужаса у меня шевелились волосы на голове, немели ноги.
Нигде нервы не расшатываются так, как в заключении. Сумасшествие молниеносной заразой перекинулось в другие камеры.
Таинственного монаха видели то тут, то там, во всех камерах. В существование его поверили не только уголовные, но и политические.
Монах этот посетил и нашу камеру.
Вечером мы все ушли в наш лагерный театр, где заключенные ставили какую–то пьесу. Дома остались только толстая барыня и баронесса Корф.
Вернувшись, мы застали толстую даму в большом волнении.
— Знаете, знаете, — говорила она, захлебываясь, — что у нас было, вы и представить себе не можете. Когда вы ушли, я вошла в камеру старосты, и вдруг на постели у нее сидит…
— Монах?,
— Вы почем знаете? Да, да, монах. Я решила, что он пришел к старосте по делу, и спросила его: «Что вам угодно?» И вдруг он поднял на меня свои голубые глаза и насмешливо улыбнулся. Мне стало очень неприятно, я ушла и. захлопнула дверь, но не могла успокоиться, снова вошла. Он сидел в той же позе, и вдруг я поняла, что он не настоящий монах, что это привидение… Я опять захлопнула дверь и пошла за боронессой. Когда мы отворили дверь, его уже не было…
Прошло несколько дней. Было поздно, и мы собирались ложиться спать. Вдруг кто–то сильно хлопнул дверью.
— Кто это? Кто? — нервно вскрикнула толстая дама.
— Не знаю, — ответила староста, — наши, кажется, все дома, никто не выходил.
Действительно, все были налицо. Я выскочила на лестницу, вниз, во двор, — никого не было.
— Монах, честное слово, монах, — испуганно шептала толстая дама.
— Нервы у вас шалят, сударыня, вот что, — заметила невозмутимая староста. Тетя Лиза вздохнула и перекрестилась.
ЖОРЖИК
— Что за странный тип? — спросила я старосту, указывая на человека в солдатской шинели, высоких сапогах с мужским, точно выбритым лицом. — Кто это, мужчина или женщина?
— А! Это Жоржик. Ее многие за мужчину принимают. Любопытный тип! Постойте, я позову ее. Жоржик!
— Что прикажете, Александра Федоровна? — бойко отозвалась женщина.
— Ты бы зашла!
— Есть, — ответила та по–солдатски, — вечерком обязательно зайду.
— Любопытный тип, — еще раз повторила староста, — закоренелая, шестнадцать судимостей имеет уже за кражу, но, как видите, жизнерадостности своей не утеряла. Очень способная. Голос громадный и музыкальный. Вот сегодня вечером попросим ее спеть — услышите. И чем только она не была, и певицей на открытой сцене, и борцом — силища у нее непомерная.
— Александра Федоровна, — перебила я старосту, смеясь, — вы как будто с симпатией говорите об этой воровке.
— Да, представьте себе. Из всех уголовных только ей одной я доверяю. На воровство она смотрит как на промысел, а в обыденной жизни это честнейший человек. Не то что вся эта шпана. Я ее еще с Бутырок знаю, вместе сидели. Она там целый скандал устроила из–за барышни одной. Барышня такая слабенькая, худенькая была. Жоржик все за ней ухаживала и привязалась к ней. Как собака преданная, ходила за ней, в глаза смотрела, все для нее делала. И вот кто–то обидел барышню эту, что–то оскорбительное, кажется, на политической почве, ей сказал. Барышня заплакала. Что тут с Жоржиком сделалось, рассвирепела она, себя не помнит, полезла с оскорбителем драться. Была она и сиделкой в больнице тюремной, больные любили ее. Только опять какой–то скандал у нее там с начальством вышел. Убрали ее оттуда. А ловкая какая. Я лично была свидетельницей, как она двумя чайными ложками замок отпирала.
Признаюсь, Жоржик заинтересовала меня.
— А давно она здесь сидит?
— Да около года. Но ведь она на особом положении, добытчицей у коменданта состоит, он на работу ее отпускает…
— На какую работу?
— Как на какую? По ее специальности, конечно, воровать.
— Вы шутите, Александра Федоровна.
— И не думаю. Они и условие между собой заключили. Что Жоржик принесет — пополам делят. Иногда он заказы ей делает. На днях заказал ей для жены боа соболий, так что же вы думаете? Принесла, только не соболий, а скунсовый, собольего, говорит, не нашла. Но Жоржик свою часть всю раздает, ничего себе не оставляет. Подруга у нее тут есть, с ней поделится, а то накупит угощения и несколько дней пир горой идет… Один раз комендант послал ее на добычу. Так что же вы думаете? Попалась ей где–то за городом пара лошадей. Возвращается она с ними в лагерь, вдруг останавливает ее на дороге милиционер. «Откуда коней ведешь?» — «Из Новоспасского лагеря, ковать водила». — «Врешь. Какая может быть ковка в такой ранний час. Идем со мной в лагерь». Пришли они, вызывают коменданта. Комендант сейчас же смекнул, в чем дело. «Ваши это кони, товарищ комендант?» — спрашивает милиционер. «Мои», — отвечает. Милиционер ушел, а коней поделили, как полагалось по условию. Одного получила Жоржик и подарила заключенным, съели его, а другой…
