Игорь Оболенский - Мемуары наших грузин. Нани, Буба, Софико
Я очень рада, что достала это имя, потому что Софья — это мудрость.
В моем характере две разных крайности: со стороны мамы в роду были аристократы. Дедушка служил нотариусом, бабушка училась на Бестужевских курсах в Петербурге. Вспоминала свой поход на какой-то съезд. Рассказывала, что «на трибуне стоял красавец Како, то есть Акакий Церетели. И вдруг в зале какой-то рыжий парень закричал, что есть такая партия». Это был Ленин.
А по отцу мои предки — крестьяне. Бабушка, помню, играла на маленькой гармошке. И просила, чтобы я танцевала. Папиного отца, Эдишера, знал весь Тбилиси, он торговал на базаре. Был кинто.
Сам папа пришел в искусство с нуля, ему никто не помогал. Семья у него была очень бедная. Он собирал на улице старые журналы и, изучая их, узнавал великих творцов прошлого — от Леонардо да Винчи и Тициана до Ван Гога и Мане. И в результате сам стал художником. А потом и режиссером. Если бы вы видели, какие немые фильмы он снимал.
У меня, конечно, были уникальные родители. Но понимание, в каком доме я росла, пришло слишком поздно. Все кажется, что самого главного у них я так и не успела спросить.
Я была папиной дочкой. Отец обожал меня. Все время старался помочь деньгами. Присылал денежный перевод, а мы его тут же проедали.
Как-то на день рождения прислал деньги и телеграмму: «Это тебе на торт». Ну, я через день ему и ответила: «Торт съели. Пришли на хлеб».
Когда мне говорили, что я тоже буду актрисой, у меня был такой протест! Нет, только не актрисой — я буду хирургом! Но в итоге все-таки собралась в театральное.
Когда сказала дома, что еду в Москву поступать на актерский, мама умоляла хоть что-то ей прочесть. Но я решила для себя: понравлюсь приемной комиссии — пройду, нет — вернусь в Тбилиси. В результате поступила сразу в ГИТИС и во ВГИК.
Моя карьера складывалась довольно удачно. Первой работой в кино стала главная роль в фильме Резо Чхеидзе «Наш двор». Он вышел на экраны в 1956 году и сразу же был удостоен главной премии на Московском кинофестивале.
Мало того, я получила телеграмму от знаменитого в то время индийского киноактера Раджа Капура. Он поздравлял меня, 20-летнюю, с победой.
После этого на киностудии «Грузия-фильм» мне присвоили высшую категорию и я стала зарабатывать 500 рублей. При том, что у Верико в театре была зарплата 350 рублей.
Мама, кажется, даже обиделась. Но я ликовала — теперь могла легко летать в Москву, благо билет стоил всего 37 рублей.
Тогда же я стала матерью. Помню, пришла к врачу и он мне сказал, что через семь месяцев у меня родится сын. Я была так счастлива! Поднялась в трамвай и удивлялась: почему мне никто не уступает место, ведь я — будущая мать.
Рассказывали, что, услышав предложение сняться в фильме у Резо Чхеидзе, Софико поставила условие — роль должен получить и Георгий Шенгелая, ее муж. И режиссер выполнил требование начинающей актрисы.
После окончания института кинематографии Софико получила несколько приглашений от московских театров и киностудий. Но выбрала для себя Тбилиси, театр имени Марджанишвили, которым руководила ее мать. Здесь Софико сыграет великие роли — Джульетту, Жанну Д’Арк.
А потом в ее жизни появится Сергей Параджанов. Софико исполнила главную роль в его легендарном «Цвете граната». Она вспоминала, что накануне одного из съемочных дней заболела, температура была под сорок градусов. Но Параджанов и не думал отменять съемки. «То, что надо! — сказал он. — В другом состоянии у тебя не будет такого блеска в глазах».
Потом Софико признает, что режиссер оказался прав.
В конце жизни она говорила, что, если Господь отмерит ей еще немного времени, она сделает все, чтобы в Тбилиси появился музей Сергея Параджанова. Увы, этого не случилось…
— Когда я уже снималась и играла в театре, мне долгое время казалось, что мама довольно критически ко мне относится как к актрисе.
Это пошло с детства. Не забуду, как я кривлялась перед зеркалом в маминых нарядах, а она, глядя на это, восклицала: «Какая бездарность! За что мне такое наказание?»
И вдруг однажды, когда у нас были гости — Майя Плисецкая, Аркадий Райкин, другие московские знаменитости, она встала и произнесла тост: «Сегодня я могу уже с гордостью сказать, что Софико гораздо большая актриса, чем я».
И вы знаете, на меня это произвело странное впечатление. Я даже не обрадовалась этим словам. Наоборот, мне стало страшно: в произнесенном тосте чувствовалось, словно мама передает мне эстафету, словно прощается с театром.
Именно в тот момент я поняла, как много значу для мамы. И потом целую ночь не спала. Маме оставалось еще пять лет жизни.
Ее последним спектаклем стала моя постановка пьесы Поля Зиндела «Ромашка». На сцену мы выходили вместе. Этот спектакль был последним, который сыграла Верико. На другой день у нее случился инсульт…
Какое-то время Софико сидела молча, перебирая пальцами веер. За стеклами очков что-то блеснуло. Я не смел перебить ее молчание. И разглядывал стены дома, увешанные фотографиями его прежней хозяйки. К тому времени мы уже перебрались под крышу: начался дождь. Когда снова выглянуло солнце, мы вернулись в сад и опять расположились за столом.
— Знаете, я чувствую свою вину перед мамой.
Через месяц после ее смерти в бумагах я нашла маленький конвертик, на котором было написано «Софико». Я раскрыла его и прочла: «Заклинаю тебя памятью отца и брата! Если меня хватит удар, не тащи в больницу, дай мне умереть в своей постели. Не возвращайте меня к жизни. Я не заслужила жить калекой. А сегодня столько средств, сделай мне один маленький укол. Ведь я так мечтаю лежать рядом с моим мальчиком. Выполни это, для меня это будет огромным облегчением».
Но я ведь это не сразу прочла! И когда маму хватил удар, потащила ее в больницу. Конечно же, там все знали, что к ним везут Верико. В коридоре стояла толпа народа. И тогда мама правой, единственной работающей рукой взяла покрывало и накрыла себя с головой, чтобы никто не видел ее в таком состоянии.
Думаю, что, оказавшись в больнице, мама сама остановила свое сердце. У нее был инсульт, и врачи сказали, что такое состояние — надолго.
На второе утро ее уже не стало. Она была очень сильной женщиной.
Ее похоронили на святой горе Давида, в пантеоне, а меня никто и не спрашивал. Хотя она так мечтала лежать рядом с моим братом.
Получается, ни одного пункта из ее завещания я не выполнила. И это меня очень угнетает.
Утешением служит только то, что я прочла все слишком поздно.
