Геннадий Седов - Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века
Коротко остриженную ее привели из приемного «отстойника» в женское отделение для уголовных. Теснота, спертый воздух. На железных койках, в проходах, у стен — разномастная толпа женщин. Старые, молодые. Смотрят — кто настороженно, кто равнодушно, кто с любопытством. Приведшая ее коридорщица-латышка, плохо говорившая по-русски, отвалила прислоненную к стенке свободную койку («Тавоя», — обронила), повела в умывальную комнату, дала, дождавшись, пока она умоется, кружку с кипятком.
Вернувшись в камеру, она увидела: на койке ее сидят, улыбаясь, старуха с седыми космами и две молодки.
— Сюда, мамзель! — поманила ее к себе на колени деваха с грубым мужским лицом, по всей видимости, атаманша.
Взрыв хохота, свист.
Минуту она стояла в растерянности. Достала лежавший у двери узелок с припасами, вытащила связку сушек, кусок сахара. Села на пол, глотнула из кружки. Грызла сушки, запивала сладким кипятком. На сидевших напротив — ноль внимания: сидите, черт с вами!
— Гордая, глянь, — обменивались мнением сокамерницы.
— Из бар видать. Личико-то… бе-е-елое.
— Али прислуга.
— Русская, не? — окликнула атаманша.
— Еврейка, — отозвалась она.
— Жидовка, ха! — оживилась старуха.
— Молчи, хрычовка! — двинула ее локтем атаманша. Старуха повалилась на пол, заскулила, вставая на четвереньки:
— Чо ты, Мань! Больно же…
Камера помирала со смеху. Одна из девах взгромоздилась старухе на спину, заорала давая шенкеля:
— Климовна, рысью! В ристаран!
— Иди, садись, — подошла к ней мордатая деваха. — Манду простудишь.
С уголовницами она прожила четверо суток. Шесть десятков женщин, у каждой своя история, своя судьба, своя статья Уголовного кодекса. Бессарабская крестьянка Климовна, зарезавшая во время сенокоса свекра, изнасиловавшего ее десятилетнюю внучку. «Абортажница», как звали ее сокамерницы, Катерина Ивановна, делавшая на дому запрещенные аборты. Проститутки Женечка и Василиса из Казани, договорившиеся ограбить купца, пригласившего их на ночь в гостиничный номер для утех, насыпавшие ему в стакан с вином тройную меру снотворного порошка, не ведавшие, что сластолюбивый купец страдал апоплексией и не проснулся наутро как они ни бились. Тихая, не в себе, дочь уличной торговки Нюра, задушившая и похоронившая на огороде новорожденного сынишку. Многократно судимая мошенница Кушнаренко, сбывавшая на вокзалах фальшивые кредитки.
Взявшая ее под покровительство атаманша Манька была уличной воровкой. Родилась в костромской ночлежке, мать — бродяжка, отца не помнила.
— Маманя моя, царство ей небесное, подворовывала по-малому, — рассказывала поздно вечером, покуривая в кулак на соседней койке. — Когда курицу со двора уволокет, когда картошку с чужого огорода, когда пьяного мужика на улице обчистит. В семь лет привела меня на паперть: сиди, клянчи копейку. Возле церкви народ толчется, в колокола звонят, весело. Мне нравилось. Подавали — кто полушку, кто грошик, кто семишник, кто алтын. Принесу вечером, матери отдам, а она через час уже пьяная в стельку. Лежит, задравши юбку, на полатях с каким-нибудь ярыгой, папиросы оба курят, хохочут. Обрыдло мне все это. Стояла раз у церковных дверей, служба кончилась, народ повалил. Мужчина видный мимо идет, не то купец, не то лавочник. Рубаха шелковая, пузо вывалил. В руках бумажник кожаный. Одаривает нищебродов, те кланяются, благодарят. Ко мне подходит, денежку сует. Я гляжу: в бумажнике у него ассигнации. Красные, зеленые… Загорелась я. Иду следом в толпе, щупаю тихонько боковой карман: тут бумажник! Руку засунула. Счас, думаю, почувствует, заорет. Не почувствовал: с бабой своей о чем-то говорил, смеялся… В ночлежку я в тот день не вернулась. Башмаки новые купила на базаре, еды всякой. Пошла на станцию, забралась в товарняк. И айда, куда довезет…
Обитательницы камеры маялись от скуки. Играли в карты, нарисованные саморучно на клочках бумаги, лупили проигравших «по сопатке». Чесали волосы, сидя на кроватях, спорили до хрипоты, чья очередь прибираться в камере, выносить парашу. Не стеснялись друг дружки: задирали юбки, разглядывали срамные места, давили ногтями «мандавошек». По ночам с соседней койки раздавался скрип пружинного матраца, чмоканье, стоны, визг: Манька ублажала по очереди любовниц — Женечку и Василису. Те ревновали друг дружку к атаманше, жестоко дрались.
Избавилась она от уголовниц неожиданно. Столкнулась на прогулке с группой беседовавших о чем-то у забора заключенных. Замедлила шаг, прислушалась — говорившие умолкли, косили недоверчиво взгляды в ее сторону.
— Не встречала вас раньше, — смотрела на нее вопрошающе полноватая девушка в очках, прижимавшая к груди книжку. — Вы из какого отделения?
— Уголовного, — она покосилась на конвойного: тот удалялся, не оглядываясь, вместе с шеренгой уголовниц. — Но осуждена по политической.
— Чепуха какая-то! Вы что, не знаете, что это не по закону?.. Саша! — повернулась девушка к русобородому великану в арестантском картузе. — У вас есть чем записать?
Она назвала русобородому имя, фамилию, номер тюремного корпуса и камеры. Сказала, по какой статье осуждена.
— Коллеги, — усмехнулся он, услышав про бомбу. — Я тоже по этому ведомству…
Из-за угла показалась ее группа.
— Время, барышня, становитесь в строй, — попросил конвойный. Именно попросил. Вежливо, будто извинялся, — чудеса!
Знакомство на прогулке имело продолжение. На третьи сутки, после завтрака, за ней пришла старшая надзирательница, приказала собираться. Повела по лестницам и переходам в соседний корпус, ввела в камеру — она не верила глазам! — к ней кинулась та самая полная девушка, Вера.
— Товарищи! — закричала. — Мы победили! Она с нами!
Новые ее знакомые, как выяснилось, обратились к руководству тюрьмы с письменным требованием: перевести в соответствии с инструкциями осужденную по политической статье Фанни Каплан в отделение для ссыльно-политических. В случае невыполнения грозили объявить голодовку.
— Знают, что мы слов на ветер не бросаем, — говорила Вера, помогая ей установить кровать. — Половину тюрьмы подняли бы на протест.
Она попала в совершенно незнакомую «Бутырку». В женской камере для политических было чисто, светло. Льняная скатерка на столе, на окне подобие занавески из цветного лоскута. Обитательницы, пересыльные каторжанки, приветливые, улыбчивые, с друг дружкой на «вы». На «вы» с ними коридорные, надзирательницы, конвоиры. Не орут, не толкают в спину — терпеливо выслушивают, записывают просьбы. Камерницы получают свежие газеты, книги, легальные политические новинки, посылки с воли, имеют разрешение на свидания с родственниками. Поют вечерами песни, устраивают собрания, читают вслух рассказы из свежих журналов, декламируют любимые стихи, общаются перестукиванием и записками с соседями. Никаких различий из-за принадлежности к партиям: эсерки, социал-демократки, бундовки, большевички — одна революционная семья, друг за дружку горой.
