С. Кошечкин - Весенней гулкой ранью...
врачующему чувству любви. Не потому ли циничное обращение к подруге по
несчастью завершается искренними словами раскаяния:
Дорогая, я плачу,
Прости... прости.
И вполне понятно признание Есенина, что он внутренне пережил "Москву
кабацкую" и не может отказаться от этих стихов. К этому его обязывает звание
поэта.
Уход от "Москвы кабацкой" был уходом от "горькой отравы", разъедавшей
его душу. И недаром новый цикл стихотворений - "Персидские мотивы" - он
начал словами:
Улеглась моя былая рана -
Пьяный бред не гложет сердце мне.
2
Русский поэт приехал в Персию. Что привело его в чужую страну?
Случайность? Праздное любопытство? Иль наскучил ему "далекий синий край" -
Россия?
Сам он, обращаясь к персиянке, говорит так:
Я сюда приехал не от скуки -
Ты меня, незримая, звала.
И меня твои лебяжьи руки
Обвивали, словно два крыла.
И дальше:
Я давно ищу в судьбе покоя...
Вот что хочет он здесь обрести - покой. Желанный удел "всех, кто в пути
устали". Покой в ласках любимой.
Ему на долю выпала скитальческая судьба. Он знал радости и неудачи,
тревоги и потери. Тщетно искал счастья во многих странах. Теперь - Персия.
Не найдет ли он его в благоуханном крае, "где жила и пела Шахразада"?
Поначалу поэту кажется, что счастье ему наконец-то улыбнулось. Он
влюблен и любим. Но быстротечны сладостные мгновенья. Все сильнее тоскует он
по родимому краю, по "дальней северянке". И все-таки поэт не ропщет на
жизнь. Пусть
Слишком много виделось измены,
Слез и мук, кто ждал их, кто не хочет,
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Но и все ж вовек благословенны
На земле сиреневые ночи.
Нелегко пережил поэт измену возлюбленной, но это было "красивое
страданье". Оно возвысило его душу, открыло ему простую и вечную истину: не
найти счастья на чужбине. Он покидает Персию и возвращается в Россию с
искренней верой, что "жизнь не совсем обманула. Новой напьемся силой". Он
надеется: там, на родине, среди "рязанских раздолий",
Может, и нас отметит
Рок, что течет лавиной,
И на любовь ответит
Песнею соловьиной.
Такова, думается, основная поэтическая мысль есенинских "Персидских
мотивов". Эпиграфом к циклу могли бы стать строки великого Хафиза:
Любимой давней верен будь, привязан будь к отчизне,
Далеких не ищи дорог, - и большего не надо!
3
В "Стансах", написанных почти одновременно с первым стихотворением из
"Персидских мотивов", есть строки:
Дни, как ручьи, бегут
В туманную реку.
Мелькают города,
Как буквы по бумаге.
Недавно был в Москве,
А нынче вот в Баку.
Среди промелькнувших городов Есенин мог бы назвать и Тегеран, и Шираз,
и Хороссан... Города "шафранного края" - Персии...
Нет, физически Есенин там не был, хотя не раз собирался съездить. Нет,
виза на путешествие в Персию ему не выдавалась. Но разве нужна виза для
поэтической мечты? Разве нужно разрешение, чтобы сердце поэта узнало
волнующий романтический сон?
"Над вымыслом слезами обольюсь", - говорил Пушкин. Над тем, чего не
было, но что могло быть. Недаром он замечал, что при изображении
вымышленного художник должен сохранить "правдоподобие чувствований в
предполагаемых обстоятельствах".
И хотя я не был на Босфоре -
Я тебе придумаю о нем, -
признается Есенин в "Персидских мотивах".
Так что же, стихи цикла - плод только фантазии, воображения поэта?
Может быть, на этот раз он отступил от своего правила - писать лишь о том,
что самим прочувствовано, пережито? Нет, и в "Персидских мотивах" Есенин
остается верен себе. Стихотворения цикла имеют свою реальную почву, свою
жизненную основу.
Поездка Есенина в Туркестан весной 1921 года. Первая встреча с Востоком
- лицом к лицу. По воспоминаниям В. Вольпина, Есенин приехал в Ташкент
"радостный, взволнованный, жадно на все глядел, как бы впивая в себя и
пышную туркестанскую природу, необычайно синее небо, утренний вопль ишака,
крик верблюда и весь тот необычайный для европейца вид туземного города с
его узкими улочками и безглазыми домами, с пестрой толпой и пряными
запахами".
С не меньшим интересом, надо полагать, поэт знакомился и со
своеобразным бытом жителей Самарканда, Бухары и Полторацка (ныне Ашхабада),
куда он, судя по некоторым свидетельствам, направился из Ташкента.
Поездку Есенина в Туркестан, справедливо замечает В. Вольпин, следует
рассматривать как путешествие на Восток, куда - поэт об этом сам говорил -
его очень давно тянуло.
Впечатления от первой встречи с Востоком, как и следовало ожидать,
глубоко запали в сердце поэта.
О "Советской власти, о Туркестане", возвратясь в Москву, разговаривал
он с Г. Бениславской.
С воспоминаниями о Средней Азии связан образ: печь - верблюд кирпичный
- в стихотворении "Эта улица мне знакома...", написанном в Париже:
Голос громкий и всхлипень зычный,
Как о ком-то погибшем, живом.
Что он видел, верблюд кирпичный,
В завывании дождевом?
Видно, видел он дальние страны,
Сон другой и цветущей поры,
Золотые пески Афганистана
И стеклянную хмарь Бухары.
Ах, и я эти страны знаю -
Сам немалый прошел там путь.
"Стеклянная хмарь Бухары", как и "воздух прозрачный и синий" из
"Персидских мотивов", несомненно, восходят к одному источнику -
туркестанским впечатлениям поэта.
1924-1925 годы. Грузия. Азербайджан.
"Есенин, - вспоминает Г. Леонидзе, - любил бродить по тбилисским
улицам. Улыбаясь, он почтительно беседовал с простыми людьми, расспрашивал
их о том о сем. И люди с большим удовольствием встречались с ним. Уважали
его. Как свой, входил он в тбилисские духаны и погреба. Осматривал их.
Беседовал с посетителями. Неоднократно встречал я его на улице, стоящего в
толпе..."
В Батуми - знакомство с местной учительницей, удивительное имя которой
- Шаганэ - так понравилось Есенину, что он назвал им свою прекрасную
персиянку. С батумской пристани глядел поэт "в очарованную даль". Туда, где
за черноморским простором в туманной дымке голубел Босфор...
