Михаил Ульянов - Приворотное зелье
Казалось бы: ну, выруби ты этот ящик — и дело с концом! Но не могу: телевизор стал чем-то вроде наркотика — не посмотришь его день, и вроде напрасно этот день прожил. Меж тем как раз наоборот: зачастую именно время твоего сидения у телевизора прожито зря. Ты сам ничего не совершил, не прочитал ничего полезного и душу возвышающего, и жизнь прошла мимо тебя.
Телевидение может вдолбить в наши головы любую идею. Ты будешь противиться этому, сопротивляться, но она, эта идея, непременно настигнет тебя и пронзит.
Врач психоневролог показал мне как-то одну женщину. Внешне вполне нормальная и рассуждает вроде здраво. На самом же деле она больная. Она уверяет всех, что с экрана телевизора исходит пучок лучей, и когда он попадает на нее, начинает нестерпимо болеть голова.
Симптоматичное явление, тем более что связано оно с телевизором. Не каждый даже здоровый увернется от его невидимых лучей.
Сегодня позицию за позицией завоевывает Интернет, затягивая в свои сети даже могущественное телевидение.
Меня во всей этой сложнейшей взаимосвязи явлений интересует, естественно, настоящее и будущее театра. Так хочется, чтобы он уцелел среди всех этих достижений цивилизации. Не только уцелел, но и сохранил свою живую душу.
Это далеко не каждому человеку сегодня удается. Компьютеризация всего и вся представила нас миру раздетыми во всех смыслах. Захочет кто-нибудь все узнать обо мне, нажмет нужные кнопки, высветит меня на экране и будет изучать, так и эдак вертеть мою бессмертную душу.
Меня лично удручает эта «жизнь на свету»: страницы в Интернете, все эти, по западному образцу, толки на экране, в СМИ, в книжных изданиях — про женитьбы, разводы, любовниц и т. д. Когда я читаю в книге ныне здравствующего автора его откровения о «немладенческих» забавах, любовных историях, мне становится просто страшно. Не за него страшно. Ведь любовь, если она не лишь к себе, великому, — чувство обоюдное, и разве это по-мужски — не подумать о чести другого человека, тем более женщины? Мне говорят: а люди это с удовольствием читают, им интересно. Вполне возможно. Но я считаю, что только сам человек вправе решать, что о нем могут знать другие, а что нет. Когда же это решают или решается без его участия, он делается еще более беззащитным.
Но вернусь к театру.
С развитием телевидения изменился театральный зритель. Раньше театр был подлинным властителем душ. Нередко можно было услышать после спектакля: актер имярек играл потрясающе, просто мурашки по телу, а в такой-то сцене трудно было сдержать слезы! Люди смотрели на сцену, затаив дыхание, улавливали каждую интонацию, каждый жест актера, приподнимались с кресла, чтобы проследить за его взглядом или увидеть, как он, по роли, упал.
Сейчас потрясти зрителя ничем нельзя. Он живет на таком облучке, на таком юру, что его обдувают все ветра мира. Душа от этого черствеет, кожа дубеет, тонкость восприятия утрачивается. В иллюзии он уже не играет — она, что в театре, что в жизни, его уже не греет. Не проймут его и никакие технологические возможности современного театра.
Нечто похожее замечаю за собой. Я хожу почти на все театральные премьеры. Бывает, смотрю вроде бы интересный спектакль, отмечаю удачные режиссерские ходы, хорошую игру актеров… И вместе со всем этим, в глубине души, — свое равнодушие к происходящему на сцене. У меня как бы притупились чувства восхищения, удивления, радости, страха, грусти. Явление, противоположное дефициту иммунитета, — переизбыток его ко всем чувствам. Мой мозг, видимо, настолько перегружен всякого рода информацией и знаниями, что сигналам центров, управляющих эмоциями, через них не пробиться.
Да, в сложном положении находится сегодня театр. Чтобы ответить на острые вопросы современности и быть услышанным зрителями, ему нужны другие краски, другие решения, другой язык, нежели те, которыми он пользовался, и не без успеха, до сих пор.
И мы в постоянных поисках. Но проблемы творческие неразрывно связаны с экономическими. Марина Цветаева называла прозу жизни трагедией. В наши дни эту трагедию переживает не отдельный художник, а целые коллективы. Сцена требует предельной сосредоточенности, только тогда актеры способны «гипнотизировать» зрителей, на что-то их настраивать, куда-то вести. Если же голова живет вразбег с душой — не получится ни хорошей игры, ни контакта с залом. И не до праздника тут — свести бы концы с концами.
Понимаю: государство не может взять на иждивение такое большое количество театров. Но вопрос этот должен решаться вместе с нами, исходя из общей нашей с государством заинтересованности в сохранении отечественного театра — нашего национального достояния и гордости.
Надо вернуть театру если не былую славу, то значение, которое он всегда имел в культурной жизни России. Чтобы он снова стал праздником, и храмом, и кафедрой. Чтобы нес людям добро. Нес правду, не лакируя жизнь, но и не погружаясь в беспросветную «чернуху». Чтобы, не скатываясь к угождению, оправдывал надежды зрителя.
Это будет позором для страны, невосполнимой утратой для всей культуры, если традиционные театры умрут, а их место безраздельно займут сезонные труппы, коммерческие театры, созданные по зарубежному образцу, когда труппа набирается ради определенного спектакля. Случись подобное, они сами срубят сук, на котором сидят: ведь актеров туда берут уже с именем, из театра-дома, вырастившего их.
Я надеюсь все же, что этого не произойдет — здравый смысл возобладает.
ФИЛЬМ. ФИЛЬМ. ФИЛЬМ
Разные были у меня роли в театре, но, пожалуй, не было той, где бы до конца можно было прочувствовать всю силу воздействия искусства на зрителя. Больше мне удалось это ощутить на ролях, которые я сыграл в кино. Это не значит, что самые счастливые моменты моего творчества были в кино. Дом мой — это театр. Я вырос в нем и живу в нем. Но и кино в моей жизни имеет большое значение. И поэтому не могу обойти его в рассказе о своей актерской судьбе.
Меня начали приглашать на пробы довольно-таки рано, как только я стал работать в театре, но все они оканчивались ничем, пока в 1953 году меня не утвердили на роль Алексея Колыванова, вожака комсомольцев революционного Петрограда в фильме режиссера Юрия Павловича Егорова «Они были первыми».
Многое из первых съемок в моей жизни забылось, но прекрасно помню впечатление от просмотра отснятого материала, когда я увидел себя на экране.
Я был ошарашен и ничего не понимал. Да и что можно было понять из много раз повторяющихся дублей и отдельных кусочков роли. Я не представлял себе, как из этих отрывков получится образ и сама картина. И вообще все было непривычно: обстановка на съемочной площадке, работа над ролью, поскольку снимать ее начинают часто с середины, а то и с финала, когда ты еще не знаешь, как будешь играть всю роль…
