Матвей Ройзман - Всё, что помню о Есенине
Уполномоченный стал отказываться, и мы уговорили Сергея идти домой.
Мы стали подниматься по лестнице. Вдруг Сергей сказал, что хочет разыграть буфетчицу. Он растрепал свои волосы, притворился пьяным, и я, поддерживая его под руку, повел наверх, а сзади шел участковый уполномоченный. Увидя буфетчицу за стойкой, Есенин рванулся от меня и хриплым голосом крикнул, что сейчас перебьет бутылки.
Е. О. Гартман (буфетчица) ахнула и нырнула за стойку. Мы засмеялись. Сергей спокойно подошел к зеркалу, расчесал волосы, надел шапку, застегнул шубу. Заметив, что буфетчица испуганно смотрит на него, он приподнял шапку и сказал по-английски:
— Гуд бай!
Буфетчица развела руками и засмеялась. Я попросил ее показать участковому справки, которые он требовал.
Конечно, об этом эпизоде можно бы и не рассказывать, но мне хочется восстановить истину о Сергее. Я уже писал о том, как он любил разыгрывать людей. Нередко делал это артистически, притворяясь хмельным. Вот почему рождались мифы о том, что он день и ночь бывает нетрезвым, что в таком виде выступает с чтением своих стихов, даже больше, пишет их.
В памяти сохранился такой случай. Есенин в распахнутой шубе, в заломленной на затылок шапке ввалился в «Стойло», занял место за отведенным для членов «Ассоциации» столиком. Он позвал официантку Нину, которая всегда его обслуживала и была в курсе дела. Она поставила ему на стол белый фарфоровый чайник, в которых обычно в те времена подавали водку, принесла нарезанную ломтиками селедку и порцию ржаного хлеба. Есенин налил себе стакан, залпом выпил, отломил корочку хлеба и стал жадно нюхать.
Любители скандалов не сводили глаз с поэта, который на их глазах пьянел. Трусливые посетители расплачивались и покидали кафе. А Сергей постепенно входил в свою роль, хотя в чайнике была содовая вода…
Меня позвали вниз: оказывается, там уже два часа работала комиссия во главе с представителем Моссовета. Пришли члены комиссии по той причине, что мы вовремя не прислали квартальный отчет. А он с приложением документов уже был составлен, я поставил на нем круглую печать «Ассоциации», подписался и просил это сделать Есенина. Он все забывал, а без его подписи отчет был недействителен.
Я сказал членам комиссии, что Сергей здесь, сейчас придет и подпишется. Они ответили, что ждут пять минут, иначе составят акт. Я быстро поднялся наверх, Есенин натуральным голосом захмелевшего человека требовал, чтоб ему подали уху из стерлядей. Официантка Нина, подыгрывая ему, ответила, что стерлядь кончилась!
— Наловите, я подожду! — сказал Сергей… В это время я подошел к столику, сел и тихо объяснил Есенину, что происходит внизу. Если он сейчас не подпишет отчет, то составят акт, и на нас наложат немалый штраф. Продолжая игру, Сергей встал и, покачиваясь, пошел за мной, крикнув:
— Продолжение в следующем номере!
Он подписался под отчетом, а через две-три минуты так очаровал членов комиссии, что они просили его не волноваться: штрафа не будет. Он пригласил их поужинать, они отказались.
— Ладно! — сказал он. — Пойдемте! Я прочту новые стихи!
Что же могли подумать посетители «Стойла»? Те, которые ушли, были уверены, что Сергей пришел в кафе нетрезвым. Те, которые остались, могли подтвердить и это, и то, что он затеял перебранку с официанткой, и, главное, то, что он читал стихи, будучи во хмелю.
Знали ли подоплеку таких розыгрышей Есенина? Очень немногие. В частности, был в курсе дела поэт, впоследствии детский писатель Гурий Окский, который долгое время был моим помощником в клубе поэтов. Гурий правдиво описал, как, придя в клуб, Сергей опрокинул тарелку с соусом на голову нэпмана, отпускающего хамские реплики по адресу читающих стихи молодых поэтов.
«…Заметьте, в тот вечер Сергей Есенин был трезв, — пишет Гурий, — абсолютно трезв, что, однако, не помешало возникнуть на другой день слухам о новом пьяном скандале, затеянном поэтом».[37]
Разумеется, можно спросить, почему Есенин любил разыгрывать других и не обижался, когда разыгрывали его. Но зачем спрашивать, когда он сам честно ответил:
Оттого, что без этих чудачеств
Я прожить на земле не могу.
С. Есенин. Собр. соч., т. 2, стр. 118.
Да как он, по своей натуре веселый и общительный, мог без них прожить? Улыбнитесь, читатель, узнав об этих чудачествах великого поэта, стихи которого вас волнуют, радуют, печалят, вызывают восторг, любовь, слезы, гнев. Ведь недолго осталось до того дня, когда наши композиторы переложат многие его стихи на музыку, и эти песни будут сопровождать наших детей и внуков от первого до последнего вздоха…
Я встретился с Мейерхольдом, и он согласился выступить в клубе Реввоенсовета с докладом: «Манифест Пушкина». Перед вечером я заехал за ним на машине и повез в клуб. Собравшиеся в клубе уже ждали его выступления.
Я вел этот вечер, записывая желающих выступить, принимал из зала записки с вопросами. Естественно, успел только кое-что занести в блокнот о самом выступлении Мейерхольда. Несколько лет спустя я купил старый журнал и в его статье «Бенуа-режиссер»[38] нашел основу того, о чем говорил Всеволод Эмильевич:
«Манифест Пушкина — сплетение двух лейтмотивов: театр — условен и театр — народен… — писал Мейерхольд. — Насколько много, однако, Пушкин таил в себе уверенности, что театр доступен пониманию народа, и что именно народ рано или поздно составит желанный партер, видно из отношения поэта к современному ему зрительному залу (блестящая характеристика дана в его «Замечаниях о русском театре») и из тех вопросов, ответа на которые он искал у себя: «Где, у кого выучиться наречию, понятному народу? Какие суть страсти его народа, какие струны его сердца?» («О драме», примеч. Мейерхольда. — М. Р.). «Я твердо уверен, — говорит Пушкин, — что нашему театру приличны народные законы драмы Шекспировой…»
Рассказав о трагедиях Шекспира, Мейерхольд перешел к маленьким драмам Пушкина, а потом стал пояснять, как он вообще толкует драмы и комедии и как ставит их. Прекрасный доклад Всеволода Эмильевича, сопровождаемый чтением отрывков из произведений Шекспира и Пушкина, был одобрен горячими аплодисментами. Ему было задано немало вопросов, и выступление Мейерхольда, на которое было отведено сорок-пятьдесят минут, затянулось на полтора часа.
Обратно я провожал его на машине. Он долго сидел молча, потом с глубокой грустью сказал:
— Все-таки как должно меня поймут лет через двести! Он ошибся, великий режиссер! Его давно поняли, и у него многому учатся…
