Борис Костюковский - Жизнь как она есть
Это была удивительная слушательница: вся внимание, с полуоткрытыми губами, с глазами, в которых отражались все переживания — и страх, и радость, и горе, и умиление. Щеки ее пылали, толстые пальцы рук сжаты; не дай бог кому-нибудь перебить чтение и помешать нам.
В благодарность Маша пела мне «Волжские матанечки» и «Страдания», знала их множество и за все время ни разу не повторялась. Была она настоящей волжанкой, все на «о» нажимала, и получалось у нее это просто замечательно, особенно когда она пела.
Обед и даже ужин мне приносили сюда же, на берег реки.
Маша вовсю купалась, а я ей завидовала. Вот ведь появилась у меня новая черта: Зине завидовала, что у нее есть сын (у меня-то теперь не будет), Маше — что она такая здоровая, с ногами, может, не очень красивыми, но вполне пригодными, чтобы ходить и плавать.
А как я раньше любила плавать, ведь выросла на реке, — как любила воду!
И однажды я не вытерпела, очень уж хотелось испытать это забытое чувство — побыть в воде, а главное, попробовать, смогу ли я без ног плавать. Попросила Машу помочь мне добраться до воды. Она рада стараться: схватила меня, как куклу, на руки (чего ей, здоровенной, стоило, она и мешки ворочала в своей «энской части») и понесла в реку. Стала недалеко от берега и говорит:
— Я буду руки держать у тебя под животом, начнешь тонуть — выхвачу. Не бойся!
Она легонько опустила меня, я сразу же сделала рывок, загребла руками воду и поплыла вперед. Проплыла метров пять, порядочно устала. И волновалась немного, дышу тяжело, ноги падают вниз.
— Маша, вытаскивай. Все, больше не могу.
— Ох и молодец, ох, молодчина! — преувеличенно похваливает меня Маша.
Я же знаю, что это просто так, что никакой я не молодец, а все-таки приятно слушать похвалы.
Снова лежим на берегу под деревьями.
Мои бинты и повязки просохли, но вид у них…
Вода не очень-то чистая в этой речушке. Мимо шла Серафима Васильевна, я сообразила, быстро закрыла свои ноги простыней.
— Не нужно закрывать культи, очень полезно их греть на солнышке, — говорит она, остановившись около нас и стягивая простыню. — Почему бинты грязные?
— Не знаю. Я купалась, может, от воды.
— Как — купалась? Где?
— Вот, в реке, — взмахнула я с отчаянием рукой, уже предчувствуя недоброе.
Серафима Васильевна чуть рассердилась, прочла мне «лекцию», но большой грозы не было. «Сырая вода вредна для ран, тем более речная, неочищенная», — назидательно говорила она.
Через несколько минут я уже была в перевязочной. Серафима Васильевна сделала мне новую перевязку. Теперь уже я не удивлялась, что так неэкономно расходуют бинты. Серафима Васильевна полюбопытствовала, однако, смогла ли я плыть, и, кажется, была довольна моим ответом, но строго наказала: пока не заживет ранка на культе, и близко не подходить к воде.
Маша, моя Маша, уезжала. Как мне было жаль расставаться с ней: до чего же быстро я привыкаю к людям, и что это у меня за судьба такая — все расставаться и расставаться!
— Война кончится, ты приезжай к нам на Волгу. Знаешь, как хорошо у нас!
— Куда же мне теперь ездить, — вздохнула я, — мне бы до Белоруссии добраться.
— Дура, — рассердилась Маша, — до Белоруссии своей ты доберешься, это не фокус, а тебе Волгу повидать надо. Я ж тебя на руках везде пронесу. Чего это ты нос-то повесила? Ну, не так сказала. К тому времени у тебя и свои ноги будут, и бегать станешь. Это я тебе точно говорю.
Маша, Маша, добрая душа!
Хотя я и усиленно занималась лечебной физкультурой, получала массаж, толкала ногами мяч, стояла на них сначала на мягком матраце, потом на жестком, а после уже и на доске, и стояла довольно долго — минут по пять — восемь, — ранка не закрывалась.
Рентгеном у меня в культе (хочешь не хочешь, а в культе) обнаружили секвестры. Я уже стала вполне овладевать медицинской терминологией, впрочем, как и все в госпитале, и знала, с чем едят эти «секвестры» — обычные осколки кости.
Тут уж никакая лечебная физкультура, тренировки, перевязки, эмульсии не помогут. Нужна была новая операция.
— Не такая уж страшная, — успокаивала меня Серафима Васильевна (в подкрепление была приглашена Галина Филадельфовна, которую я слушалась почему-то немного больше), — ее мы будем делать под местным наркозом.
И хотя «не такая страшная» и «под местным», я все же немного орала. Явно изменяло мне мое терпение, изнежили меня здесь, что ли…
Снова были прежние «прелести», да еще от морфия болела голова. А боль в ноге… Позже, в других госпиталях, я смеялась и пела после операций. Чем больше болит, тем громче пою. Помогало.
Хорошо помню необыкновенно радостное сообщение Совинформбюро. В палате был репродуктор, и я затаив дыхание слушала мужественный голос Левитана, возвестивший об освобождении нашими войсками Орла и Белгорода. Ничто так не помогало жить, забывать о всех своих бедах, надеяться на лучшее будущее, как радостные вести с фронта. Узнают ли об этом сразу там, в станьковском лесу, Марат, Саша Райкович и все мои товарищи из бригады?
Сначала меня эвакуировали в Москву. Меня отправили с документами для определения в Институт протезирования и ортопедии. Но в Москве всех заново «пересортировала» целая комиссия врачей, и мне выправили документы в эвакогоспиталь, так как рана еще не зажила.
Москва превратилась в перевалочную базу, через которую эвакуировали в глубокий тыл.
Прожили мы там двое суток. На третьи прямо к воротам пакгауза подали санпоезд. Его быстро загрузили. Видно здесь все это было не в новинку, хорошо отлажено.
Меня поместили у окна на верхней боковой полке подо мной лежал слепой, напротив в купе — молодые ребята с тяжелыми ранениями в грудь и в брюшную полость. Было несколько «ручных». Этим я писала письма родным и близким, слепому, все время сворачивала папиросы из махорки, прикуривала и подавала вниз.
Комиссар санпоезда поручил мне читать вслух газеты.
— Будешь политинформатором в вагоне, — сказал он.
Что ж, это было мне не в тягость. Однажды я вычитала в одной из газет об убийстве белорусскими партизанами гебитс-комиссара Белоруссии Вильгельма Кубэ, гитлеровского ставленника и палача. Фамилии героев не указывались Я и радовалась, и мне было грустно немного: там вовсю воюют, а я…
Физически я почти не страдала: левая нога зажила, а рана и свищ на правой не беспокоили. Перевязки делали регулярно.
Зато меня все больше и больше начинало мучить сознание своей бесполезности. Подолгу я задумывалась над будущим: как я буду ходить? Смогу ли я ходить на протезах и как буду ходить, если смогу? Меня некоторые утешали: ведь ноги у меня были ампутированы до колен. «Вот когда выше — это дело дрянь», — говорили мне. И все же, чем я стану заниматься? За плечами всего восемь классов и никакой профессии. «Умею работать руками, все умею делать, — думала я, — пойду учиться на повара или в швейную мастерскую».
