Дмитрий Старостин - Американский Гулаг: пять лет на звездно-полосатых нарах
Гриша-скрипка
Весной 2000 года я занимался со штангой в «качалке» нью-йоркской тюрьмы «Фишкилл» и не рассчитал веса. После тренировки у меня сильно заболела спина. Я решил записаться на прием к тюремному врачу.
Вызвали меня, по обыкновению, недели через две, когда боль уже давным-давно прошла Но, согласно тюремным правилам, явиться я все равно был обязан. Идти в лазарет нужно было в форме — так же, как в школу, на свидание и в церковь. Я нехотя переоделся и отправился.
Лазарет был переполнен. При входе ждали своей очереди заключенные, которые проверялись на туберкулез. Дальше по коридору сидели простуженные и стояли психически больные, которым выдавали дозы успокоительного или затормаживающего. Медсестра у окошка следила, чтобы таблетки глотали на месте, а не уносили на продажу наркоманам. Для этого каждому психбольному выдавался пластиковый стаканчик с водой, которой они запивали лекарство. Конечно, таблетку легко можно было унести во рту, и медсестра прекрасно об этом знала, но так полагалось.
Из приемной врача вышел знакомый фельдшер и, как всегда, приветствовал меня: «Здоровеньки булы!» Фельдшера звали Богдан Дарнобид. Он обычно делал обход карцера, и познакомился я с ним, когда там сидел. В Америку Дарнобид попал ребенком после Второй мировой войны, по-русски не говорил, но мне и украинский приятно было слышать. Помимо Дарнобида в карцерном блоке Фишкиллской тюрьмы работал еще один славянин. Это был надзиратель-хорват, кстати, довольно вредный тип, участвовавший, как мне передавали, в усмирении «русского морского бунта».
Мне приходилось уже упоминать о Константине Руденко. Это был моряк, который сбежал в 1989 году с советского торгового корабля. Он рассказал обычную историю про шантаж ГРУ и получил политическое убежище. Но пособие беженца ему платили только год. Английский язык Руденко давался плохо, а профессии, кроме морской, у него не было. После нескольких безуспешных попыток завербоваться на судно Константин собрал свои скудные сбережения, купил пистолет и отправился грабить американцев. Через месяц его арестовали, судили сразу по нескольким эпизодам и дали срок «от девяти до восемнадцати лет».
После всего пережитого Руденко стал человеком нервным, а в тюрьме это только усугубилось. В карцер он попадал часто. В последний заход надзиратели выдали ему грязное одеяло. Во время вывода карцерных сидельцев на прогулку Руденко попросил дежурного сержанта поменять одеяло, но тот в ответ только грубо выругался. Услышав это, Константин выбежал из строя и нанес сержанту сокрушительный удар крепким флотским кулаком. Надзиратели бросились на него, но были отброшены. В карцере объявили тревогу, и в течение пятнадцати минут Константин Руденко мужественно сражался с превосходящими силами противника. Когда моряка все-таки удалось повалить на пол с помощью транквилизатора, его избили и отправили в лазарет тюрьмы строгого режима «Грин Хэйвен». Там дисциплинарная комиссия приговорила Руденко к году изоляции, но не в карцере, а в обычной камере-клетке общего яруса. Русские заключенные, которых именно в тюрьме «Грин Хэйвен» всегда было много, ухитрялись регулярно передавать наказанному моряку ядреную брагу собственного изготовления.
Дежурным врачом в тот день был кореец — доктор Сун. Это меня обрадовало: Сун как раз считался хирургом-ортопедом. В обязанности его входило объезжать все окрестные тюрьмы, и в Фишкилле он появлялся в лучшем случае раз в неделю.
— Что у вас такое? Э-э-э. — Сун нахмурился, поморщился и стал смотреть мою медицинскую карту. — Спина болит? Сейчас посмотрим.
Я начал расстегивать форменную рубашку, но Сун, как бы не заметив моего движения, быстро провел мне ладонью вдоль позвоночника, энергично щупая пальцами сквозь ткань.
— Еще болит? Где болит?
— Уже меньше, — сказал я. — С тех пор, как…
— Очень хорошо. Э-э-э, проходит, проходит.
Доктор Сун ловко придвинул к себе карту и принялся азартно писать.
Вдруг он прервался, очевидно, заметив что-то интересное.
— Старостин ваша фамилия. Старостин? Откуда происходите?
— Из России, — ответил я.
Реакция доктора Суна на эти слова была удивительной. Он вдруг застыл, потом мечтательно заулыбался. Секунд через тридцать доктор, не произнеся ни слова, начал вдруг хихикать. Я смотрел на него, не зная, что и подумать, когда доктор вдруг заговорил заговорщическим шепотом:
— Я недавно вел прием в Грин Хэйвене. Знаете, кого я там встретил? Русского. Тоже русский, из России.
Я помотал головой.
— Он по профессии, по профессии… — Доктор Сун опять начал смеяться.
— Моряк?
— Нет, не моряк, не моряк. Он, знаете, ха-ха-ха… — Мне показалось, что доктор смеется от крайнего смущения. — Он русский музыкант.
— Скрипач?
Доктор Сун застыл, и лицо его сделалось очень серьезным, почти скорбным.
— Я о нем слышал. Григорий Гельман, знаменитый музыкант. Его считают виртуозом.
В ответ на мои слова доктор Сун зажмурил глаза и медленно, с упоением, не на выдохе, а на вдохе, произнес:
— Сё-ё-ё.
— Что вы хотите сказать, доктор?
— Я хочу сказать, что этот человек — гений. Я разбираюсь в классической музыке. Я купил его записи, все, которые смог найти. Пришел домой, включил диск и…
Доктор Сун снова рассмеялся, уже каким-то нервным смехом и вдруг, посмотрев на меня, сказал:
— Не говорите мне, за что этот человек сидит в тюрьме. Я не хочу знать.
— Почему же, доктор? Здесь нет никакой тайны. Он не убийца, не насильник. Гельман…
— Оставим, оставим это! — Доктор Сун даже замахал на меня руками. — Вы знаете, что я не имею права обсуждать с вами дела других заключенных. Я могу вам прописать лекарство, физиотерапию, что хотите.:.
Я возвратился к себе в блок, удивленный, что мне снова довелось услышать имя Григория Гельмана, да еще и от столь неожиданного собеседника. Для русских заключенных в Нью-Йорке многолетний сиделец Гельман был почти легендарной фигурой, наподобие Железной Маски. При этом всеобщий интерес к имени Гельмана объяснялся совсем не ролью этого человека в уголовном мире. К уголовному миру Гельман вообще не имел никакого отношения.
Этот знаменитый скрипач окончил Ленинградскую консерваторию и эмигрировал в США в конце 70-х годов. Через несколько лет он уже выступал с лучшими оркестрами Америки. Начали выходить пластинки и магнитофонные записи — «Играет Григорий Гельман». Люди из нью-йоркского высшего света считали за честь обучать у Гельмана своих детей. Все это, помимо морального удовлетворения, приносило скрипачу немалые доходы. В США творческому человеку не возбраняется быть меркантильным, и Григорий Гельман стал искать наилучший способ приумножить свой капитал. В конце концов скрипач решил приобрести недвижимость — многоквартирные дома в бедных кварталах Нью-Йорка.
