Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности
Старослужащие стали упорно говорить, что принятие присяги и выдача красноармейских книжек — ни что иное, как подготовка к формированию маршевых рот и батальонов, т. е. отправка на фронт. Да и по поведению наших младших командиров чувствовалось, что грядут изменения уже привычного образа жизни и, действительно, однажды утром после развода нас вернули в казарму, велели за полчаса почистить и густо смазать оружие, составить в пирамиду, а затем повели в баню. После мытья переодели во все новое, выдали полную солдатскую амуницию: вещмешки, патронташ, сумку для гранат, чехол для лопатки, котелки, фляги с чехлами, запасную пару нового фланелевого белья и портянок, но главное — кирзовые сапоги вместо ненавистных обмоток. По размеру мне досталась шинель желто-зеленого цвета из плотного канадского сукна, чем выделяла меня в строю из серых шинелей, что мне очень не нравилось и при первой же возможности, уже по приезду на место, я обменял ее на серую у какого-то писаря.
Из казармы приказали не отлучаться, и мы впервые были свободны: писали письма домой, ходили из угла в угол и спали, кто сколько хотел. Все слухи шли от старослужащих, а они говорили, что, судя по экипировке, нас направляют в пограничные войска то ли на румынскую, то ли на финскую границу.
Был вариант и воздушно-десантный.
Ближе к вечеру организовали команду во главе со старшиной и принесли продукты на дорогу. Надо отметить, что в этот раз не поскупились: дорожный паек состоял из двух банок тушенки, двух селедок, буханки хлеба, сухарей и большой пачки сухой американской овсяной молочной каши. Командиры бдительно следили, чтобы мы не стали его тут же уничтожать, а когда пошли на ужин — ахнули: по полмиски перловой каши с хорошей дозой тушенки, по пачке печенья на двоих и кружка сладкого чая.
Построение объявили в час ночи. Старослужащие-остряки тут же откликнулись: чтобы нас не засекла вражеская авиаразведка и не раскрыла направление главного удара. Полк стал в каре по две роты с каждой стороны и образовал замкнутый квадрат. В центр вышел командир полка и замполит. Что он говорил я, естественно, уже не помню, но это было доброе напутствие солдатам, уходящим на фронт и он совсем не был похож на того, со стеклянной банкой в руке. Его речь была больше похожа на обращение к близким людям или своим детям. Потом он представил начальника эшелона, какого-то капитана и его заместителя, нашего ротного командира. А замполит говорил долго, но по-казенному, пересказывая сводки Совинформбюро.
Последовала команда и поротно мы вышли из ворот военного городка, свернули налево, прошли мимо завода и казарм, вошли в жилые кварталы, оркестр, шедший впереди, грянул марш «Прощание славянки» и, к величайшему нашему удивлению, мы увидели вдоль дороги огромное количество народа.
Плотной толпой стояли женщины, пожилые мужчины и дети. Совсем маленьких держали на руках. Строевой подготовке нас учили и мы, не желая оставить плохого впечатления у провожающих, изо всех сил старались держать ряды, идти в ногу и попадать в такт звучащему маршу.
Почти все что-то кричали нам, но разобрать было трудно, потому что все сразу и уж очень старался оркестр. В короткие паузы, когда музыкантам давали передохнуть, мы слышали только два пожелания: «Ребята, возвращайтесь все к своим матерям» и «отомстите». Одна женщина, державшая на руке маленького ребенка, а второй придерживающая чуть старшего, кричала, что их родителей убили фашисты и просила отомстить. И так на всем пути до самого вокзала. Солдаты шли молча, даже старослужащие балагуры притихли, всех, очевидно, взволновала эта ночная встреча и проводы, все чувствовали, что идем не на парад.
За время службы мне еще раз пришлось ехать на фронт из запасного полка, но все было иначе: старшина пересчитал, прочитал по списку фамилии, посадил в кузов «студебеккера» и привез в часть. А то, что было в Николаеве, запомнилось на всю жизнь, и даже теперь, когда прошло много лет, я не могу спокойно слышать марш «Прощание славянки» — если сумею сдержать слезы, то не смогу подавить спазм в горле.
Вокзал был оцеплен вооруженными солдатами и на перрон гражданских не пустили. Наш эшелон стоял на первом пути, и нас очень быстро разместили по вагонам, назначили дневальных и помощника дежурного по эшелону. Попрощались с провожавшими нас младшими командирами, а они и в самом деле жались к группе офицеров, опасаясь насильственного вывоза, раздалась команда «по вагонам» и эшелон тронулся, увозя нас в полную неизвестность.
Утром проснулись и сориентировались, что эшелон идет на север — значит не румынская граница, может и в самом деле финская? Потом прошли Житомир, Коростень, Овруч, приехали в Белоруссию. Проехали Мозырь, Лунинец, т. е. стали сворачивать на запад. Загадки больше не было, стали только думать на какой 1-й или 2-й Белорусский?
В дороге не обошлось без приключений. Мы с Борисом попали в 4 или 5 вагон, где оказались и старослужащие — умельцы по изготовлению «свиной тушенки». Пустые банки они собирали в эшелоне, заполняли их и на базарах продавали или на что-нибудь меняли. Одну банку продали какому-то немолодому дядьке, он искренне благодарил и все приговаривал, что сейчас с напарником пообедают. А на следующей остановке он подошел к вагону, отыскивая продавца, а увидев его, стал стыдить:
— Кому ты продал, где твоя совесть, ведь я вас везу. Машинист я.
Сцена была очень неприглядная, смутились все и даже продавец. В эту минуту мой Борис достал из вещмешка банку настоящей тушенки и протянул машинисту:
— Возьми, батя, и извини нас всех, если можешь. Это уже не от голода мы, а от дури.
Наступила тишина, все молчали, глядя на машиниста, а он, разглядывая тушенку, перекидывал банку из руки в руку:
— Ладно, чего уж там. Сам такой был когда-то, — и добавил, — скоро приедем, ребята.
Мы уже проехали Барановичи и поезд набирал ход, почти что проносился мимо сожженных сел, маленьких поселков и станций. Чувствовалось, что война уже где-то рядом, это было видно даже по изредка встречавшимся местным жителям: такие же изнуренные, измученные, со следами пережитого ужаса и оборванные, как и мы год назад.
Удивительно, но на всем пути от Николаева нас ни единого раза не бомбила немецкая авиация, ее как бы уже не существовало. В составе эшелона, в середине и в конце, было две платформы с 37-миллиметровыми зенитными пушками и спаренный американский крупнокалиберный пулемет, но зенитчики только мерзли на своих платформах, прибегали на остановках греться в вагоны и ругали всех и вся.
Наконец Волковыск. Тоже разбитый, сожженный и какой-то закопченный городишко. Дежурные предупредили — приготовиться к высадке. И, действительно, протянув с десяток километров от станции на запад, эшелон остановился и тут же команда: «Выходи строиться».
