Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
Накануне мы со Л. Н играли в шахматы, и он сказал почти то же самое:
— Автодидакты всегда с необыкновенной дерзостью и смелостью высказывают свои, как им кажется, новые мысли, совершенно не подозревая, как уже много люди об этом думали.
28 июля. У Л. Н. тяжелая драма: Софья Андреевна и сыновья упорно не понимают и отрицают его отношение к жизни. Софья Андреевна хочет посадить в острог мужиков, срубивших несколько дубов в их лесу. Все это невыносимо тяжело Л. Н. Я знаю от Александры Львовны, что Л. Н. этим летом два раза был близок к тому, чтобы уйти из дому. Раз из‑за сыновей, Андрея и Льва Львовичей, грубо защищавших смертную казнь, а другой раз теперь, из‑за этих мужиков.
Пять — шесть дней назад я пришел в Ясную. Там кончили обед. Л. Н. не было уже на балконе. Чертков (он в это лето приезжал из Англии в Россию), П. А.Сергеенко, Александра Львовна и даже Лев Львович уговаривали Софью Андреевну простить мужиков, стоявших тут же в стороне от балкона без шапок. Софья Андреевна несмотря на все доводы, стояла на своем.
Я не выдержал и пошел вон с балкона. Я вышел в сад и увидал Л. Н. на верхнем балконе. Он сидел, а около него стояла Александра Львовна. Оказывается, он говорил ей, что почти готов сложить чемоданчик и уйти.
Увидав меня, он ласково сказал:
— А, здравствуйте, что же вы ко мне не зайдете?!
Я пошел наверх. Мы сели в гостиной играть в шахматы. Л. Н. сказал мне очень взволнованным голосом:
— Там делается что‑то ужасное и для меня непостижимое!
А потом, когда Софья Андреевна согласилась на странный и, кажется, юридически неосуществимый план простить мужиков после приговора у земского начальника, Л. Н. сказал ей кротко и спокойно:
— Ты лишила себя радости простить, а в них вместо доброго чувства вызовешь только озлобление. Их будут таскать по судам.
В книге «В чем моя вера» Л. Н. рассказывает, как ему раввин говорил, что все заповеди Христа, часто в весьма близких выражениях, можно найти в Ветхом Завете. Не оказалось только заповеди о непротивлении. Л. Н. снова рассказал этот случай по поводу письма какого‑то молодого профессора или доцента московской духовной академии, который пишет ему о своей диссертации, написанной на эту тему («Учение Нового Завета в Библии»). Этот профессор говорит, что нашел и заповедь о непротивлении у кого‑то яз пророков, и цитирует это место.
Л. Н. сказал:
— Это совершенно естественно. Нравственный, божеский закон один во всех людях и у всех народов; только выражение и понимание его часто скрыто за большим количеством лишнего, ненужного, ложного. Вот, например, талмуд: это целая пропасть книг. Я сколько ни пробовал, где ни открою, такая чепуха, так ненужно, запутано. А между тем я знаю, что там есть удивительные мысли; только они перемешаны с ненужным, лишним.
Говорили о патриотизме. Л. Н. сказал:
— Насколько я испытываю чувство, часто близкое к ненависти к русскому правительству, настолько мне близок и дорог народ. Я, может быть, и пристрастен, и преувеличиваю в этом своем чувстве. Впрочем, когда я жил в Содене с братом Николаем — тогда соденские воды считались полезными от чахотки, — я там старался сходиться с народом, ходил косить с крестьянами. И тамошние крестьяне мне были почти так же близки. Мешала только меньшая свобода общения из‑за чуждого языка. Помню также из разговоров с Ауэрбахом, которого я так любил всегда за его понимание и любовь к народу, я видел, что народ везде один и тот же.
Л. Н. часто теперь повторяет:
— Я только теперь понял истину, простую, как дважды два, что все люди в существе своем одинаковы. В каждом есть возможность всего того, что есть в тебе и других. Как бы чужд или далек ни был человек от того, что тебе ясно, никогда нельзя знать, что еще перед ним откроется.
Л. Н. рассказывал про телятенского мужика, сапожника Осипа Цыганова (братья его Петр и Федор и сейчас живут в Телятенках):
— Он жил с семьей; хорошо работал, и вдруг в один прекрасный день бросил работу, надел какой‑то халат и пошел по миру. Про него говорили мужики, что он пошел «по древности», т. е. стал, как в старину бывали юродивые. Многие его считали помешанным. А он вовсе не был помешанный, а перед ним вдруг открылись вся ложь и неправда жизни, и он не мог больше продолжать жить так. Помню, раз он пришел ко мне. В первый раз я ему просто дал, в другой раз разговорился. Халат на нем весь расползся от ветхости продольными полосами. Я дал ему что‑то и спрашиваю: «Что же, ты смерти боишься?»
— А нешто я от него отрекся?
— Когда он умирал, я был у него. Он умирал совершенно сознательно и спокойно. Когда его хотели приготовить к смерти, причастить, он отказался и сказал:
— Мне ничего не нужно. Хозяин не обманет.
— Так и каждому человеку всегда может открыться истина.
12 августа. Говорили о детской литературе, о Жюль Верне и занимательности его рассказов. Кто‑то сказал, что чтение его рассказов дает много полезных сведений.
— Ну, это уж не искусство, — возразил Л.H., — «смешивать два эти ремесла есть тьмы охотников — я не из их числа».
Л. Н. припомнил, со слов Тургенева:
— Раз у Виардо были гости, и должен был приехать Жюль Верн. Все с нетерпением его ждали. «И представьте, — рассказывал мне Тургенев, — это оказался самый глупый человек во Франции».
В другой раз, говоря о замечательной плеяде американских писателей: Чаннинг, Паркер, Эмерсон, Гаррисон, Торо, — Л. Н. сказал:
— А между тем принято думать, что у англичан есть великие писатели, а в Америке их не было. Я помню, Тургенев, который был очень образованный человек, совершенно серьезно говорил, что в Америке совсем не было значительных писателей.
Как‑то, говоря о Герцене, Л. Н. выразил удивление, что Герцен, зная с детства Евангелие, мог увлечься и быть под таким влиянием запутанной, неясной и схоластической философии Гегеля. Душан Петрович (Маковицкий, домашний врач в семье Толстых), слышавший этот разговор, решил, что Л. Н. стал отрицательно относиться к Герцену, и так как он все записывает, переспросил в другой раз об этом Л. Н.
Л. Н. сказал, что это не так. Особенно ценит Л. Н. в Герцене его понимание русского народа. Л. Н. сказал:
— Герцен как бы совершил этот круг: начал с увлечения западной философией Гегеля и западноевропейскими революционными теориями, а в конце концов обратился к общинному складу жизни русского народа и в нем увидал спасение. Я думаю, что для России большое несчастье, что Герцен не жил здесь и что писания его проходили мимо русского общества. Если бы он жил в России, его влияние, я думаю, спасло бы нашу революционную молодежь от многих ошибок.
