Борис Соколов - На берегах Невы
Бушаков сидел в углу на скамеечке и курил папиросу. Когда он увидел нас, он очень медленно поднялся, и выражение его лица стало каменным. Он не сказал ничего. Васильев подошёл к нему. Он долго смотрел на него, как дрессировщик смотрит на дикое животное, которое предстоит укротить. Тишина была тягостной. «Бушаков… Бушаков… ты зачем убил Линде…?» — Васильев говорил медленно, чеканя каждое слово, и во всём его голосе звучала угроза. Ответа не было. Бушаков молчал. В этом молчании, однако, не было высокомерия и вызова ко всем нам.
— Я расцениваю твоё молчание, как признание. Я знаю, что ты боишься. Вы, большевики, трусы, когда вас прижмёшь к стенке. Вы храбрые только убивать безоружного человека.
— Я не боюсь.
— Ой! Ты не боишься трусливая скотина! — Васильев выходил из себя.
Он дал пощёчину, но тот, вместо того, чтобы стушеваться, с силой ударил Васильева в челюсть.
— Это лучше, — взревел Васильев. — Гораздо лучше… теперь мы можем драться. Вы все! — закричал он, обращаясь ко всем нам, — Назад! Дайте нам место!
Мы подчинились. Бой начался. Я не забуду эту драку до самой моей смерти. Она была грубая и жестокая. Правил не было. Это была борьба за жизнь. Оба они были огромной физической силы. Оба они озверели от взаимной ненависти, и оба дрались как звери. Удар за ударом попадал моему другу в голову. Но казалось, что он только ещё больше свирепел и делался сильнее. «Трусливая скотина», — рычал он, — «Грязный убийца!». Васильев сбил противника на землю. «Встать!» — вскричал он. — «Встать и драться как мужчина». И как только Бушаков выпрямился, Васильев нанёс ему такой удар, что тот упал без сознания. Кровь показалась у него из носа и изо рта, и он тяжело дышал. Мы надеялись, что схватка закончена, но это было не так. Васильев поднял его вверх и со всей силы бросил в угол вагона. Я сбился со счёта, сколько раз он поднимал противника и бросал его. Пол стал скользким от крови. «Ещё не всё, не все…. иди сюда, тряпка!». И он бил в лицо выносливого врага снова и снова. Бил жестоко и сильно…. Внезапно он остановился. «Он выживет, но он никогда этого не забудет. Вы можете забрать его в госпиталь, а затем — под суд трибунала его».
Смывая кровь, Васильев спокойно добавил: «Вот как демократия должна вести себя с большевиками. Вы, безголовые, не понимаете, что большевики уважают только силу. Пойдем Моисеенко, теперь нам не надо ехать в окопы, этот урок научит дисциплине всех в этой дивизии».
И улыбаясь, он потряс мне руку:
— Я извиняюсь за эту грязь, которую я оставляю в твоей отличной бане, — сказал он, и они с Моисеенко уехали.
— Вот это человек! — сказал Илья. — Умеет драться.
Он сказал другим санитарам взять Бушакова, или что там от него осталось, и отнести в госпиталь.
Васильев был прав, когда Бушаков стал выздоравливать, он только и говорил, что о драке.
— Он дрался как чёрт! — восхищался Бушаков. — Лучше погибнуть, чем драться с таким чёртом.
Перед судом военного трибунала Бушаков признал, что он является членом партии большевиков, и ему приказали убить полковника Г., командира полка, но неожиданно появился Линде, и их ячейка решила убить Линде вместо полковника. Бушаков был приговорён к расстрелу, и приговор был приведён в исполнение в старой крепости Луцка. Я не присутствовал при расстреле, но доктор Б. сказал мне, что он умер не произнеся ни слова, с тем же окаменевшим выражением лица, когда я первый раз увидел его.
Может ли убийство быть оправданным?
Русский Западный фронт разваливался. Число дезертиров увеличивалось не то, что каждый день, а каждый час. Большинство бежало в Петербург, где они могли затеряться от преследования и возврата на фронт. Правительство Керенского отказывалось восстановить дисциплину. Оба блестящих оратора, Ленин и Троцкий, долбили непрерывно по правительству, требуя мира любой ценой и созыва Всероссийского Конституционного Собрания. 13-я армия, к которой был приписан мой госпиталь, была в сравнительно хорошем состоянии. Линия фронта держалась, а небольшие немецкие атаки отражались.
В моей личности произошли изменения. В прошлом очень стеснительный, я не мог выступать из-за заикания. Теперь же я обнаружил, что могу выступать даже перед огромной аудиенцией. Это было открытием для меня. Всё началось с того, что политический комиссар и мой друг Моисеенко попросил меня объяснить солдатам значение и смысл Февральской революции. Старая, но большая церковь, частично поврежденная немецким обстрелом, была выбрана местом моего выступления. Я был в ужасе, но когда я увидел тысячи глаз смотрящих на меня, я нашёл себя и произнёс сильную речь с призывом спасти демократическую Россию. С этого времени я прослыл лучшим оратором на Южно-Восточном фронте, а позднее был выбран делегатом на Всероссийскую Конституционную Ассамблею по мандату партии Трудовиков.
К концу сентября я получил необычное письмо от Демидова. Это была скорее небольшая заметка: «Что-то должно быть сделано насчёт Ленина. Демидов». Мне это ни о чём не говорило.
Я только знал, что Демидов окончил юридический факультет и сдал все экзамены прямо перед войной.
Он окончил офицерскую школу и младшим лейтенантом был направлен на Северо-восточный фронт. Он принял участие в нескольких кровавых сражениях, был серьёзно ранен и несколько раз награждён, демобилизован и начал юридическую практику в Петербурге.
О Ленине я знал, что он отчаянный экстремист и развернул бурную деятельность в Петербурге после возвращения из Швейцарии. Кроме того, однажды я лично встретил его в Женеве. Мой разговор с ним был краток, но в результате я получил о нём лучшее представление, чем бесконечные описания из третьих рук.
После моего освобождения из тюрьмы и сдачи экзаменов, родители посоветовали мне недельки три-четыре отдохнуть во Франции и Швейцарии. Я говорил по-французски свободно и хотел проверить себя. Сначала я приехал в Женеву, центр русской революционной активности. Будучи в Женеве, я решил зайти в библиотеку Societe de Lecture и посмотреть кое-какие книги.
Когда я спросил определённый том, библиотекарша сказала, что он уже на руках. И указала на человека, который сидел у окна, обложившись книгами. В библиотеке не было никого, кроме этого человека, меня и пожилой библиотекарши.
У человека была большая лысая голова, рыжеватые и седеющие борода, и усы и широкие плечи. Я заметил одну деталь: хотя был жаркий день, на нём были резиновые галоши, и его брюки были завёрнуты почти до колен. Я попросил его одолжить книгу, которая меня интересовала.
Он посмотрел на меня из под бровей почти с враждебностью. Его глаза были узкие, как у монгола. Он пробормотал:
