Василий Шатилов - Знамя над рейхстагом
В это время воздух наполнился густым, тягучим ревом авиационных моторов. Немецкие самолеты, гуськом заходя на бомбежку, начали обрабатывать склон и подножье нашей высоты. Затрясся, задрожал блиндаж, в котором мы находились. Поднявшаяся пыль мешала наблюдать. Когда самолеты отбомбились и земля осела, в стереотрубу стало видно, как из-за гребня выползли тяжелые танки и с ходу открыли огонь по нашим позициям.
И снова рокот авиамоторов ворвался в уши. Но на этот раз звук был родной, приятный - на штурмовку шли наши "илы". Чанкас затянуло дымом, загорелось несколько "тигров".
Когда штурмовка окончилась, фашистские танки снова двинулись вперед. Они приблизились к роще у подножья высоты. Это уже было недалеко от нашего наблюдательного пункта. Тут заговорил замаскированный на опушке леса истребительный дивизион Тесленко. "Тигры" начали маневрировать, искать укрытия. Им хорошо была известна сила наших орудий. Несколько танков загорелось. Остальные, спрятавшись в выемках или за холмами, завязали с артиллеристами перестрелку.
Справа, на участке 207-й дивизии, немцы продолжали продвигаться вперед.
Поступил доклад от Алексеева: полк занял исходное положение и готов начать контратаку.
- Пошли к Павлу Денисовичу, - сказал я командиру "катюш" и офицерам-артиллеристам. Мы выбрались из блиндажа. За нами двинулись связисты и разведчики. Вот и НП Алексеева. Я подал сигнал. Послышались команды. И цепь быстрым шагом направилась в сторону противника. Бойцы шли в рост, с оружием наизготовку. Мы с Алексеевым и артиллеристами держались сзади, метрах в пятидесяти. Рядом шагали радисты с рациями и телефонист с катушкой провода. Шествие замыкала группа разведчиков, готовая в любой момент вступить в бой.
Вот цепь скрылась в овражке и вскоре появилась на противоположной его стороне. Мы ускорили шаг, догоняя бойцов. В стане противника установилось какое-то странное затишье. И вдруг сверху по склону покатилась непривычная для глаза черно-бело-синяя лавина. Это были немецкие моряки. Они бежали в распахнутых бушлатах, под которыми пестрели тельняшки. За плечами у них не топырились горбами вещмешки. Ничего лишнего - только автоматы и гранаты.
Я не раз слышал и читал о том, как наши матросы геройски сражались на суше. Зачастую пренебрегая тактикой сухопутного боя и в той же мере пренебрегая смертью, они действовали с поразительной лихостью и бесстрашием. И, несмотря на большие порой потери, наводили на врага ужас, обращали его в бегство. Им случалось добиваться успеха даже там, где не могли этого сделать более опытные в сухопутном бою пехотинцы. Почему? Я не находил ответа, хотя, впрочем, и не задумывался над этим всерьез - мне не приходилось взаимодействовать с моряками.
И вот сейчас я понял, какое устрашающее впечатление производит эта монолитная масса, спаянная своими законами и традициями.
Я заметил, как замедлили шаг наши солдаты. Кое-кто начал останавливаться. Со стороны врага посыпались автоматные очереди. Над цепью моряков взвился какой-то протяжный крик, похожий на вопль. И хоть пули их еще не причиняли нам вреда, чувствовалось, что на какую-то часть бойцов эта атака действует как гипноз. Нужно было немедленно создать крутой перелом в этом психологическом поединке. Но не успел я принять решение, как зазвенел чей-то высокий голос:
- Братцы, били фашистскую пехоту, побьем и моряков!
- Побьем! - покатилось по рядам. Люди подхватывали этот клич, может быть, механически, не вникая в его смысл. Но он создавал ощущение слитности коллектива, ободрял, звал к активным действиям. И цепь с новой энергией устремилась вперед. До гитлеровцев оставалось метров триста. Я приказал командиру полка гвардейских минометов:
- Дайте полковой залп по склону! - И после некоторой паузы спросил: Не заденет наших?
- Нет, - заверил он.
Удар "катюш" был сокрушительным. Моряки исчезли в пламени, в облаке дыма и пыли. Не менее трети матросов осталось на земле. Остальные поднялись и снова пошли. Небо опять прорезали ослепительные молнии. Фашисты плюхнулись на землю. Встало их меньше половины. Теперь наши роты едва ли что могло остановить. Среди черных дымных полос, стлавшихся над полем боя, я на мгновение увидел комбата Сергея Хачатурова. С маузером в руке он бежал впереди своих бойцов и что-то кричал. Потом донеслось раскатистое "ура-а-а!". Немецкие матросы повернули назад. Многие, сунув под мышку автомат стволом назад, беспорядочно стреляли. Мало кому из них удалось уйти.
"Да, - подумалось мне, - у наших моряков, подрывавших себя вместе с врагами последней гранатой, за душой было нечто большее, чем одна традиционная флотская лихость".
Полк с ходу ворвался в деревню Чанкас, овладел высотой.
Когда мы с Алексеевым и офицерами оперативной группы подходили к селению, рядом с нами неожиданно разорвался вражеский снаряд. Алексеев охнул и медленно повалился на землю.
- Павел Денисович, что с тобой? - бросился я к нему.
- Ерунда. Нога, - тихо ответил он. - Пусть бойцы поднимут меня, я смогу командовать и дальше.
- Нет уж, - воспротивился я, видя, как набухают кровью его галифе. Гангрены тебе но хватает? Немедленно будешь отправлен в медсанбат. А полк пока примет Тытарь, он вполне справится.
Володя Тытарь только что стал майором и был уже начальником штаба полка. Хорошо шли дела у этого двадцатилетнего парня!
Санитары унесли Алексеева. Мы двинулись дальше. Поднялись на вершину холма. Отсюда открывался вид на занятую противником местность. Хорошо просматривались перелески и овраги, неглубокая река Берзе и мост через нее, который нам пока так и не удалось взять. Все это было бы очень красиво и радовало бы глаз, если б не сознание, что и перелески и оврага - это укрепленные позиции, рубежи обороны, за которые еще предстояла кровопролитная борьба.
Я побрел назад, на свой НП. Несмотря на то что и этот бой был выигран, чувство огорчения не покидала меня - перед глазами стояло окровавленное галифе Алексеева. Неужели и с ним придется расстаться? Я успел очень привязаться к этому немолодому, энергичному подполковнику.
В прошлом Павел Денисович был политработником. И наверное, очень хорошим. Любовь к людям была одной из самых ярких черт его натуры. Добрый, заботливый, отзывчивый, вежливый - все эти эпитеты подходили к нему безо всяких оговорок. В то же время ему не была свойственна "болезнь" некоторых офицеров, недавно перешедших с политической работы на командную, стремление обстоятельно объяснять и убеждать там, где надо коротко и строго приказать, навести твердой рукой порядок. В тактическом отношении Алексеев не уступал старым, опытным строевым командирам. Это был человек трезвого, аналитического ума.
