Нина Одолинская - Советские каторжанки
Женщины вокруг плакали от радости. Все чувствовали, что это только начало больших перемен в нашей жизни. Робкое, маленькое — но начало.
Весной 1953 года повеяло ветром добрых перемен. В лагере все смешались — и каторжанки, и итээловки. К нам добавили небольшую группу женщин-бытовичек (так называли уголовниц), привезли целый этап немок — настоящих, из Германии. Некоторых стали отпускать из зоны с пропусками.
Настроение у всех переменилось. Призрачная надежда на освобождение превратилась в почти осязаемую реальность. Чаще стали освобождать женщин после пересмотра дела.
Глава. 21. НЕМКИ
Зимой в лагерь привезли этап немок. Несмотря на то, что они были вежливы и приветливы в общении, к ним почти все относились враждебно: еще были свежи воспоминания о войне. Перед людьми, пострадавшими от войны, попавшими из-за нее в лагерь, был поверженный «враг» в лице совершенно беззащитных женщин и девушек, привезенных сюда в качестве военнопленных (так, по крайней мере, объясняли они свое пребывание в лагере). Немкам бесцеремонно хамили, пользуясь тем, что они не знали русского языка. Говорящих по-русски среди них было очень мало. Их посылали только на общие работы без малейших поблажек.
Я пыталась им помочь, когда возникали нелепые конфликты, потому что немного знала немецкий язык — именно бытовой, который здесь был нужен. Но когда я попробовала говорить с Эрикой, артисткой одного из берлинских театров, разговора не получилось. Я только поняла, что немцы напали на Советский Союз потому, что русские должны были напасть на Германию. Удивилась нелепостям немецкой пропаганды, но доказать Эрике противоположное не смогла — не хватило знания языка. А она говорила горячо и убедительно. Мне стало неудобно, что не могу поддерживать разговор, и я вдруг «вспомнила», что меня ждут в другом месте, и убежала от Эрики, извинившись.
Была среди них фрау Гесс, к которой все немки относились с уважением. Эта пожилая дама, всегда окруженная своими почитательницами, со мной не общалась. Была ли она женой того Гесса, которого судили в Нюрнберге, никто не знал — немки уклонялись от прямого ответа.
Маргарита Земиш, бывшая надзирательница одного из женских концлагерей, была угнетенно-тихой, вид имела несчастный и все равно недобрый. Я вспомнила жандармов в юбках, каких видела в тюремном лагере Фербеллина, где сидела за побег: видимо, для работы в тюрьмах и лагерях подбирались люди со специфическими качествами. Несколько раз я бралась работать с ней в паре, чтобы понять ее психологию. Безуспешно: в забое с лопатой Гретхен была всегда угрюмой, немногословной, на шутки не реагировала. Она и со своими почти не общалась, ходила одна. Видно, былое занятие не располагало к общению.
Фрау Мюллер, которую звали Анной Александровной, выросла в Ленинграде и, конечно, отлично говорила по-русски. В Германии ее муж был начальником полиции в районном городке. Она с юмором рассказала, как, возвращаясь однажды с дружеской вечеринки, муж попал в свой же вытрезвитель. Полицейские в штатском не узнали его, документы он с собой не взял, и ей пришлось выручать мужа.
Была среди немок баронесса, очень высокая и некрасивая, выглядевшая надменной, потому что у нее были парализованы мышцы век, и она была вынуждена откидывать голову назад, чтобы видеть окружающих. Но характер у нее был дружелюбный. Когда было холодно, то у нее всегда спрашивали: «Как там у тебя наверху? Тепло? Какая там погода?». И оно охотно смеялась вместе со всеми, отвечая шуткой на шутку.
После трех лет, проведенных в Германии, немки не казались мне чужими. Они были очень разные и нестандартные, и я получала удовольствие от общения с ними. Правда, мешали и недостаточное знание языка, и упреки русских и украинок.
Зная по собственному опыту, как трудно жить без языка в чужой стране, я никогда не отказывалась быть переводчицей в хозяйственных и бытовых вопросах лагерной жизни.
Моя трехлетняя жизнь в Германии во время войны была насыщена трудностями и переживаниями человека, который стремится быть свободным и изо всех сил старается вырваться из системы лагерей и ограничений, созданных фашистами для русских. В этой борьбе я встречала очень хороших, честных людей, которые, невзирая на строгие запреты и угрозу очутиться в концлагере, помогали в трудную минуту. И у меня остались добрые воспоминания о контактах с немцами, которые не были нацистами, не носили на лацкане значок со свастикой.
Лагерные немки были из тех же. И я не отказывала им в помощи. Не потому что была доброй (я давно поняла, что в этом мире насилия быть доброй нельзя), а просто из-за чувства солидарности с людьми, которые когда-то ко мне хорошо отнеслись.
Мужчинам-нацистам я не стала бы помогать. Может быть, многие из этих женщин, подобно Маргарите Земиш, сидели за дело, но они считали, что действовали в интересах своей страны, как солдаты. Сидевшие «за дело» русские заслуживали гораздо большего порицания — они действовали против своей страны. Но об этом не стоило ни говорить, ни спорить. В лагере закон един, и перед ним все равны. Здесь все одинаково терпят лишения, все мечтают о свободе.
Летом 1955 года немок стали вывозить. Одних как военнопленных освободили и отослали в Германию, о других на усмотрение правосудия их страны повезли под конвоем. Но все они, конечно, радовались предстоящему возвращению на родину в любом качестве. И я радовалась за них. В знак доверия и признательности они сказали мне, что каждый год 9 сентября в Берлине возле Геденицкирхе собираются бывшие узники советских лагерей и лагерей военнопленных. Приглашали и меня.
Приехать туда до я сих пор не могу. Не получается...
За день до отъезда пришла фрау Мюллер:
— Хотите, вам Урсула погадает?
От такого предложения невозможно было отказаться, и я пошла с ней. Залезли на верхние нары к Урсуле. Та разложила карты, исследовала мою левую ладонь и рассказала целую историю (фрау Мюллер переводила): скоро, через три недели или три месяца, я уеду отсюда в другой казенный дом, а оттуда почти сразу выйду домой. Будет большая бумага, и очень много людей разъедется по домам, но дома будет плохо. Правда, я встречусь со своими близкими, но будет так трудно, что я даже буду вспоминать про казенный дом. Надо будет набраться терпения и все пережить. Постепенно все наладится, и я достигну того положения, которое у меня было до войны... («Неужели буду учиться?» — подумала я). А потом, сказала она, я буду жить и работать очень далеко от дома.
— А в личной жизни как? — не вытерпела я.
— Будут встречи с мужчинами, но только под конец жизни будет одна такая, в которой найдешь друга и проживешь с ним в добром ладу до самой смерти.
