Нина Одолинская - Советские каторжанки
В день премьеры зал был набит до отказа. Мне замотали грудь так, что стало трудно дышать, прилепили козлиную бородку и тощие усы. Надела я свой лыжный костюм и резиновые сапоги, а на голову чей-то заячий треух. Над ролью поработала, продумала все реплики и монолог.
Зрители живо реагировали, а когда я, подогнув коленки, пустилась в пляс с молодыми колхозницами, в зале стоял гомерический хохот. Я так и не узнала, почему всем было так смешно... Ко мне потом подошла артистка Изумрудова и, улыбаясь, сказала, что я играла на уровне профессионала.
Главной причиной, из-за которой всем хотелось выглядеть красивыми, была предполагаемая поездка в мужскую зону. Увы, у меня в моей роли не было возможности покрасоваться...
Поездка состоялась. Молодые женщины произвели впечатление. Туда, в мужскую зону, нас отвезли на машине. Потом машина ушла — и обратно решено было пройти пешком, благо летняя ночь превратилась в день, и было светло. Но надо было переправиться через Сейду неподалеку от ее впадения в Воркуту. Казалось, ничего особенного — женщины сели в большую лодку, а конвоиры (мужчины же!) взялись за весла. Но солдатики никогда в жизни не держали весел в руках. И лодку начало крутить и сносить. А по Воркуте шел мощный ледоход — северные реки вскрываются только в июне.
Я когда-то в университете занималась греблей. И начала говорить парням, как надо грести, но те совсем растерялись и ничего не понимали. Лодка крутилась, сильным течением ее несло все ближе к устью. Медлить было нельзя. Женщины испуганно сжались и со страхом смотрели на воду.
— А ну пересаживайся на мое место! — закричала я солдатику. Тот покорно перелез через лодочные сиденья, а я осторожно добралась до весел и села рядом с другим конвоиром. У каждого было по веслу.
— Делай как я! — крикнула второму. — Иначе потонем. Видишь, несет на льдину. Ну давай... И-и, раз, еще раз! Греби, черт тебя подери, не лови ворон!
И парень, подчиняясь команде, начал загребать длинным веслом, а я, отметив направление, гребла своим то сильнее, то слабее, чтобы не сбиваться с курса. Лодка ткнулась носом в берег в десяти метрах от устья.
— Фу-у, успели все-таки! — вырвался вздох у всех сидевших в лодке. — Слава Богу, пронесло!
Конвоиры вспомнили, что они мужчины, выскочили из лодки и, шлепая по воде сапогами, вытащили лодку на песчаную косу.
Обратно шли общей кучкой, оживленно вспоминая все подряд — и переправу, и концерт. Но больше всего о переправе говорили, о том, что могло быть, если бы попали в ледоход.
Узники спецлагерей были самыми опасными, самыми вредными, самой проклятой «контрой». Нас использовали в работах на полный износ, как списанных со счета, но еще живущих на свете людей. И я иногда думала: а что если вдруг осложнится международная обстановка? Если, не дай Бог, возникнет война? По логике предыдущих политиков таких вот «самых-самых» просто уничтожали. А что будет с нами?
И вот однажды надзиратель Мамедов напился, явился в зону, пришел на кухню и, попробовав суп из котла, начал требовать, чтобы суп вылили вон, потому что он очень невкусный, и сварили новый. Повара вежливо попросили его заняться своим делом и не совать нос в их поварские дела. Мамедов очень рассердился и наорал на поваров. Тогда его просто вытолкали из столовой и закрыли двери. Пьяный надзиратель за дверью продолжал кричать и возмущаться и вдруг заявил во всеуслышание:
— Есть такой указ, да нет такого приказа вас всех ликвидировать! Вот если обострится международная обстановка, то будет и приказ, и всех вас перестреляем!
Его слова разнеслись по лагерю как по телеграфу. Вскоре кричали и рыдали почти все женщины, а я подумала, что была права в своих предположениях. И нечего тут слезы лить! Все равно, что будет — от нас не зависит...
В начале 1955 года я работала в основной зоне. Нас водили на очистку железнодорожных подъездных путей и автодороги. Работать было тяжело. В конце зимы выпадает много снега, пурга срывалась одна за другой. Автодороги превращались в траншеи с трехметровыми стенами.
В такое утро по радио передавали тихую приятную музыку. И вдруг прервали концерт и объявили о смерти Сталина. Меня охватила откровенная радость, которую я и не собиралась скрывать. Донеччанки и ростовчанки стали горевать напоказ. Одна заявила, что надо собирать деньги на венок. Другая по-деревенски завыла, приговаривая: «Ой! Что же теперь будет! На кого ты нас покинул?» — а сама хитрым глазом косит — стоит или не стоит выть. Заподноукраинки сдержанно загудели. Соседка моя по нарам латышка Аустра Лапиньш закрыла рот ладошкой, а в глазах у нее светилась радость. Шла мимо одна из ленинградок, я ей тихонько:
— «Люди холопского звания — сущие псы иногда: чем тяжелей наказание, тем им милей господа».
— Тихо, не надо, — и показала на воющую женщину, а та косится на нас, хочет услышать, о чем шепчемся...
Но работать надо было — мела пурга, и заносило дороги. Поэтому когда предложили желающим поработать возле экскаватора, то мы с Аустрой изъявили желание. Здесь хоть немного руки отдохнут от лопаты, решили мы.
Но рукам все равно досталось. Надо было к экскаватору таскать ведра с углем — его ненасытная утроба поглощала уголь в огромном количестве. Пришел начальник в белом полушубке, влез на экскаватор, что-то сказал, и машина остановилась. Мы с Аустрой тоже сразу остановились, уселись на кучу угля, чтобы немного отдохнуть. Начальник, приоткрыв дверцу экскаватора, громко сказал:
— Почтим память Иосифа Виссарионовича минутой молчания! — и потянул за рычаг гудка. — А вы чего сидите? А ну встать! — крикнул он нам.
Аустра дернулась было встать, но я осадила ее рукой и заявила начальнику:
— А я за это сижу! — и не встала.
Сталин умер пятого марта, в день моего рождения. Я потом шутила: «Пятого марта произошли два исторических события — родилась Нина Одолинская и умер Иосиф Сталин!».
Вскоре бригаду снова направили в глиняный карьер — расчищать от снега территорию будущих вскрышных работ. Мне предстояло заняться плакатами. «Скорей бы!» — молилась я про себя.
Апрельским вечером в барак пришел начальник лагеря. Велел всем подойти поближе и объявил указ об отмене режимных лагерей. Теперь нет никаких каторжан, не надо носить номера, за работу будут платить, как платят бытовикам, вводится восьмичасовой рабочий день, всякие режимные строгости отменяются, писать письма можно каждый месяц.
Женщины вокруг плакали от радости. Все чувствовали, что это только начало больших перемен в нашей жизни. Робкое, маленькое — но начало.
Весной 1953 года повеяло ветром добрых перемен. В лагере все смешались — и каторжанки, и итээловки. К нам добавили небольшую группу женщин-бытовичек (так называли уголовниц), привезли целый этап немок — настоящих, из Германии. Некоторых стали отпускать из зоны с пропусками.
