Нина Одолинская - Советские каторжанки
Казалось, что теперь в лагере стало легко и хорошо, жаловаться практически больше не на что. Но вот однажды меня позвала женщина из поселка и попросила починить во дворе дощатый сарай и ящик для угля. Я взяла с собой инструмент и все сделала. Женщина пригласила на кухню, налила в тарелку (белую, фаянсовую!) очень вкусного борща с кусками мяса. Потом положила две котлеты с картофельным пюре и подливой, налила стакан компота. И тут я остро ощутила разницу между жизнью этой вольной женщины и своей. Пропасть отделяла нормальный человеческий быт от убогого лагерного существования на нарах с лагерной баландой и кашей. А ведь такая жизнь длится вот уже девять лет, стала для нас нормальной, естественной. И мы еще радуемся крошечным подачкам, которые выдает правительство, оставляя нас на положении рабов. Я глотала борщ, ела котлеты, а слезы сами катились в тарелку. Женщина ни о чем не спрашивала — наверно, поняла мое состояние и не хотела его усугублять.
Администрация лагеря пыталась организовать какие-то курсы. В списках слушателей курсов для бригадиров меня не оказалось. Видимо, сказались попытки к побегу, да и причина, по которой увезли «за пределы». Я попробовала ходить на курсы бухгалтеров, но после работы очень уставала и, слушая, ничего не соображала. И скоро поняла, что это занятие не для меня...
Тем временем освободилась и уехала в Киев художница. Она исполняла и обязанности культработника, находясь в подчинении у начальника КВЧ капитана Зюзина. Мне предложили занять ее место. Я согласилась — решила попробовать себя в «чистой» работе, тем более, что приближалась зима 1954—1955 годов, и работать в мороз в будке без отопления не хотелось.
Работа мне не понравилась. Приходилось быть на побегушках, постоянно что-то для кого-то организовывать, подчиняться слишком многим начальникам. Со своим пропуском я сходила в соседнее село, закупила для курсов тетрадей. Их оказалось недостаточно, нужно было гораздо больше.
Прошла пурга, везде намело снегу, дороги стали труднопроходимыми. Собрали денег на тетради, и я, раздобыв в поселке лыжи, решила пойти за ними. Но капитан Зюзин решил, что на лыжах и с пятнадцатью рублями я могу совершить побег, и запретил поход. Такое недоверие меня обидело, и я отказалась от «чистой» должности. Ушла в свою столярку, где чувствовала себя ни от кого не зависящей и нужной всем. Правда, к зиме строительные работы прекратились, и я со всеми снова попала в карьер.
Уезжая из Норильска, я не смогла ни с кем попрощаться. Только тетя Соня видела меня и бежала по зоне, вытирая слезы: она не знала, куда меня везут — на добро или на беду. Все думали, что меня посадят в закрытую тюрьму.
С нового места я послало письмо Марусе, но, вероятно, оно совпало с лагерным восстанием, а «повстанцам» писем не давали. Кроме того, я считала, что Маруся, окруженная своими девчатами как семьей, не слишком в моей дружбе нуждается. А мне Маруся была нужна, очень ее не хватало на новом месте.
Потом образовались новые привязанности, появилась подруга Нина, и все, кого я знала в Норильске, остались «за кадром». Они есть, я о них помню, но пока они не рядом, пока недоступны, не стоит тратить время и нервы на поиски контакта. Хватает дел, которые «в кадре». И возможность писать домой нельзя разменивать на письма в Норильск, где обо мне, вероятно, давно уже забыли...
И вдруг приходит письмо от мамы, а в нем Марусина открытка с новым адресом. Я сразу же ответила — и получила длинное письмо. Оно сохранилось.
«Мордовская АССР, пос. Явас, 130
Дорога Нiночко!
Яку радiсну несподiванку зробила ти менi своiм листочком!
Я не надiялась, що вiдкритка, яку я пiслала до твоеi мами, дойде, бо ще не була впевнена, що вiрно запам'ятала адресу... Радiю, що вiднайшли ми себе. Я часто гак думаю про тебе, моя ти Нiнусю!
Приiхавши в Тайшет iз Норiльська, була iз тьотею Сонею — нераз згадували тебе, а написати в той час не було можливостi. Пройшло тих кiлька рокiв, як ми разлучились, та принесли так багато змiн у нашoму життi. Менi дуже цiкаво знати про тебе усе до подробиць — як проживала ти усi цi роки. Чи дальше ти, Нiнусь, така, якою була? Знаю, що кожне пережиття оставляе вiдпечаток — залежно вiд обставин i окруження люди мiняються. Так хотiла би бачити, наговоритись з тобою, а було би вже про що. Що ж можнa вмiстити у тих рядках пicля усього пережитого? Так мало, що й не знаю, про що тобi писати.
Питаешь, як очутилась я тут? Пiсля п'ятдесят третьего року, пicля пережиття, яке припало для усiеi моеi родини — виiхали ми в Тайшет.
(Летом 1955 года в лагерях Норильска вспыхнуло восстание. В женском лагере обошлось без жертв, восставших лишь строго отделили и вскоре увезли этапом в Тайшет. Увезли и тетю Соню, и Марусю с ее «семьей» девчат. —Н. О.)
Рада, що вирвалася iз старого мiсця, тому що там уже було невиносимо жити по-старому, миритися дальше iз усiм. Там, де усе нагадувало пережите, було тяжче, бо до всього палив стид, що дальше усе продовжуеться, а ми безсилi. Люди все остаються людьми i за дрiбними для них полегшеннями забувають за основне. Нiночко, не знаю, чи ти мене зрозумiеш, бо це залeжить вiд того, що знаеш ти про мене i мою родину.
(Семьей Маруся называла близких девчат, с которыми сроднилась за годы пребывания в лагерях. — Н. О.)
Нехай цей раз я обмежусь короткою згадкою про все, а одержавши вiд тебе бiльшого листа, напишу усе подрiбнiше.
Радiю, що ми зв'язалися, бо надiюсь, що тепер мовчати не будемо. Все ж таки моя заслуга, що ми вiднайшли себе, i тобi варто за це накрутити вуха, бо ти вiд iхала перша, i твоiм обов'язком було вiдгукнутись, тим бiльше, що знала мiсце перебування. Я довго ждала, що ти даш про себе знати, а пiсля вже стратила надiю. Пишеш, що ти писала, але менi здаеться, що тiльки разочок написала — i усе. Нет, Нiночка, вiрю, що поправишся...
(Дальше Маруся перечисляет всех общих знакомых девчат — кто куда попал, кто вышел на волю, кто на высылку. — Н. О.)
...Все пережите створило iз нас одну родину — спiльно вiдсвятковуемо усi свята та часто сходимось поспiвати та згадати прожите.
В загальному — то усе надоi'ло до неможливостi. Бiльшiсть тут працюе в швейних цехах. Мене виручила вiд них поломана рука та палець-калiчка. Рада, що так, бо дуже не хотiлось залазити за машинку та ставати ii рабом. Ходжу за зону та буваю на рiзних роботах.
Тепер сiемо моркву, буряки та iн. Хоч може трошки тяжче, так на свiжому воздуci, i тут нiхто не стoiть над карком — роблю по силi, виконувати норму вже зараз не можу i не думаю. Усiею розрадою для мене — це пошта, яка зараз у мене дуже богата, зконтактувалась iз сестричкою, одержую вiд неi листи. Працюе дальше на старому мiсцi в Магаданi, працюе бaгато, але здорова i добре держиться морально, iз листiв бачу, що бiльш бодра вiд мене, я, здаеться, i не належу до песимicтiв, але так часто попадаю в якусь апатiю — нiчого абсолютно не хочеться i все немило.
