Джей - О Милтоне Эриксоне
Если мы примем финансовую проблему как нечто такое, с чем должны жить, какие же выгоды получает терапевт от длительной терапии? Даже если кое-кто из терапевтов и не хотел бы задумываться о положительной стороне бесконечной терапии, все-таки следует ее обсудить. Это как романтическая интрижка: многие не прочь завести ее, но избегают говорить об этом публично.
Было время, когда терапевты-краткосрочники были вынуждены обороняться. Те, кто проводил длительную терапию, считали себя “глубокими” и были весьма самоуверенны, если не сказать самонадеянны. Им нравилось подчеркивать, что краткосрочная терапия неглубока и поверхностна. Терапевты, работавшие краткими методами, должны были постоянно приводить результаты научных исследований, чтобы доказать свои успехи и отсутствие корреляции между длительностью терапии и ее результатами.
Сторонники длительной терапии легко отбрасывали эти данные как не относящиеся к делу. Они указывали на то, что результаты лечения не вызывают изменений в терапевтических подходах, которые меняются только в зависимости от моды. “Краткосрочным” терапевтам был приклеен ярлык немодных и неэлегантных как в теории, так и на практике. Сейчас, в связи с изменениями, происходящими в страховании, и медицинскими контрактами, устанавливающими ограничения на длительность лечения, ситуация стала противоположной: “длительни- ки” защищаются, а “краткосрочники” бахвалятся. Придет день, и мы увидим, как сторонники длительной терапии тщетно пытаются призвать себе на помощь науку.
Мои молодые коллеги не могут помнить Золотого Века длительной терапии и, возможно, оценят одну мою случайную встречу как иллюстрацию к положению дел в то время. Как-то раз я ужинал в одном из парижских ресторанов и разговорился с американской парой, сидевшей за моим столиком. На их вопрос о моей профессии, я сказал, что руковожу институтом психотерапии. Супруги много знали о психотерапии, недаром они были из Нью-Йорка. Они обрадовались тому, что у нас есть общая тема для разговора. Муж сказал, что лечится у терапевта уже двенадцать лет, а жена — восемь лет; терапевтом он называл психоаналитика. Оба они встречались со своим аналитиком несколько раз в неделю. Я спросил, помогла ли психотерапия решить их проблемы. Вопрос мой явно их поразил. “Конечно, нет, — сказал джентльмен, как будто задумался об этом впервые. — Если бы помогла, мы бы сейчас не лечились”. Я спросил, порекомендуют ли они психотерапию другим. Они ответили: “Конечно, каждый должен посещать терапевта”. Мне стало ясно, что их терапевт знает свое дело.
В ходе беседы я заметил, что двенадцать лет, пожалуй, большой срок для лечения. Словно защищаясь, мужчина спросил меня, а как долго мы осуществляем лечение в нашем институте. Я ответил: “В среднем — за шесть встреч. Студенты дольше: приблизительно за девять встреч”. Супруги в шоке посмотрели на меня, словно жалея, что вообще завели эту беседу. Я же поймал себя на том, что говорю им извиняющимся тоном: “Правда, это в среднем. Некоторых мы лечим довольно долго”. Я даже добавил, чтобы как-то заполнить напряженное молчание: “Иногда человек приходит один раз в месяц, и тогда курс из шести встреч длится полгода...” Супруги стали весьма снисходительны и вежливы. Джентльмен посоветовал мне познакомиться с классом клиентов, к которому он сам принадлежит. Защищаясь, я ответил, что мы помогаем каждому страждущему, который стучится в нашу дверь. Он сказал, что я ни за что не смог бы провести лечение со специалистами по рекламе, людьми такого уровня, как он и его жена. Ведь их требуется лечить очень долго, потому что их работа вызывает такое чувство вины, что во искупление ее они вынуждены отдавать массу денег своему аналитику. Мне пришлось согласиться, что наши методы не могут удовлетворить эту особую потребность, потому что в нашей области отсутствует рекламная индустрия такого масштаба. Супруги утратили ко мне интерес и начали разговаривать с какими-то итальянцами.
Я обнаружил, что обороняюсь, рассказывая об эффективной терапии, хотя уже тогда велись разговоры, что длительное лечение не приносит результатов. Я также понял, что не знаю, как терапевту удалось заставить ту пару годами ходить к нему, при этом без всякого улучшения. В больших городах существуют тысячи терапевтов, обладающих подобным умением. Если этому и учат, то, скорее всего, не на открытых семинарах, куда может попасть любой. Возможно, эта наука постигается тайно, в ходе личной психотерапии. Я знаю, что в Нью-Йорке нужно учиться в среднем около семи лет, чтобы стать психоаналитиком. Это намного дольше тех нескольких месяцев, которые рекомендовал Фрейд. Возможно, современные подопечные аналитиков более бестолковы и требуют более длительного анализа, но, может быть, это нужно для того, чтобы они сумели познать больше секретных приемов удержания людей в терапии.
Сейчас и мода, и финансирование лечения изменились, и люди начинают избегать длительной терапии. Маятник качнулся в другую сторону.
Изучая современную психотерапию, мы видим разительные перемены, произошедшие за последние двадцать лет. Нет больше горстки терапевтов, разбирающихся с горсткой попавших в беду людей. Психотерапия превратилась в индустрию. Подобно копировальным машинам, затопившим весь мир бумагой, университеты штампуют терапевтов всех видов. Среди них — психологи, психиатры, социальные работники, школьные психологи, промышленные психологи, гипнотерапевты, терапевты- наркологи, врачи-терапевты, консультанты по вопросам брака, семейные терапевты дюжины направлений и т.д. Эти терапевты повсеместно заполняют офисы и агентства. Частично это результат рекламы психотерапии в средствах массовой информации. В телесериалах главные герои проходят психотерапию и говорят об этом как о части своей жизни. Ведущие ток-шоу обсуждают своих терапевтов, предлагая аудитории себя в качестве примера. Женские журналы посвящают этому вопросу целые страницы. Психологи, выступающие по телевидению и радио, советуют все бросить и начать лечение. “Как только ваш муж согласится на консультацию, все будет прекрасно”, — этот призыв психолога по радио слышат миллионы.
Когда психотерапия стала стилем жизни, разве может терапевт говорить о краткости ее проведения? Не похоже ли это на хвастовство “Дженерал Моторз” о том, как быстро они могут изготовить “кадиллак”? Или на хвастовство хирургов о том, как мало времени им потребуется для операции на сердце? На заре психотерапии, когда люди были беднее и не было системы медицинского страхования, лечению пристало быть коротким. Сейчас, чтобы стать терапевтом, нужно столько денег, что возвращение инвестиций выглядит вполне справедливым. Дорого обходится не только само обучение и получение диплома выпускника — есть еще и обучение в аспирантуре. Да плюс еще расходы на собственную психотерапию. Ибо подразумевается, что она каким-то образом сделает терапевта более преуспевающим. (Это также способ обеспечить клиентов тренерскому персоналу, который иначе сидел бы без работы. Четыре аналитика и четыре бизнесмена, обремененные чувством вины, несколько встреч в неделю — вот все, что требуется стороннику терапии, чтобы на несколько лет вперед избежать поисков рекомендаций). Помимо академических расходов, терапевты должны обращаться в частные институты для обучения терапевтическим навыкам, которым их не научили в университете. Требование непрерывности образования вынуждает посещать семинары и конференции. Терапевтическая практика в наши дни — это колоссальное вложение денег, и мы должны это принять и включить расходы в гонорар.
