Ваан Тотовенц - Жизнь на старой римской дороге
Прошло немного времени — и мастерская преобразилась. Теперь она была заполнена скульптурами, которые, казалось, напоили сам воздух живым ароматом красоты. Вдоль стен, на полках или просто на земле — стояли статуи, и в каждой из них была глубокая мысль и подлинная поэзия.
Вот ларчик, а рядом с ним юноша с луком в руках и колчаном за плечом. Высокий, с богатырской грудью и могучими мышцами, он стережет лучшие творения человечества.
А вот другая скульптура — брат и сестра сироты. Они стоят, крепко обняв друг друга, чтобы противостоять житейским бурям.
Застывшая в прыжке нагая девушка с мечом в руке.
Человек в лохмотьях. Он стоит на коленях, склонив голову к земле, с глазами, повязанными платком. А рядом с ним мрачная фигура палача, занесшего над ним тяжелый меч.
Одна из скульптур изображает мать. Протянув вперед руки, с развевающимися по ветру волосами, она, как безумная, бежит куда-то, и кажется, что сейчас послышится ее горестный плач.
Вот землепашец. Устали его спина и руки. Сгорбившись, трудится он под палящими лучами солнца.
Группа рабочих. Крепкие и мускулистые, они кирками разрывают гору.
Старик, читающий книгу. Он тощ, как скелет, со вздувшимися венами на руках.
Молодая женщина, покинутая и оскорбленная, прижимает к груди новорожденного ребенка. Страданье и печаль на ее лице.
Среди скульптур, изваянных Овнатаном, были и скачущие лошади, и волчица со вздувшимся выменем и волочащимися по земле сосками, и медведь, схватившийся с охотником, и лев, раздирающий какое-то животное.
Одним словом, в мастерской жил и дышал целый мир.
Иногда Овнатан приводил в мастерскую натурщиц. Правда, женщины, которые соглашались обнаженными позировать, были далеко не безупречного поведения, и хотя все они в один голос утверждали, что не видели мужчины более нравственного, чем Овнатан, это бросало тень на репутацию скульптора.
— Приводит к себе уличных девок и заставляет их часами стоять перед собой голыми, — судачили вокруг.
Овнатан пропускал подобные слова мимо ушей, это еще больше распаляло сплетников. Они нашли, чем уязвить его.
— Жаль! Ах как жаль сына Иеремии! — лицемерно сокрушались они, — Ушел из дому, бродил бог весть сколько по белу свету, и хоть вернулся в широкополой шляпе, а остался таким же никудышным человеком, каким был прежде. Теперь сидит на шее у свояка и ест его хлеб.
Овнатан был задет за живое, ломоть стал застревать у него в горле, и он вывесил объявление о продаже своих скульптур.
И вот в мастерской собрался народ. Люди с любопытством рассматривали скульптуры, восхищались ими, но ни один из них и не подумал что-либо приобрести.
— Зачем нам эти статуи? — рассуждали они. — Разве могут они насытить голодное брюхо? Так за что же нам платить деньги?
Овнатан же надеялся, что-нибудь продастся и он расплатится с зятем, хотя одна мысль о том, что кто-то унесет с собой его скульптуру, заставляла сердце мастера сжиматься от боли.
Но все работы остались в мастерской, и железные цепи отчаяния сковали душу и сердце их творца.
После долгих и мучительных колебаний, Овнатан решил обратиться к местным властям и предложил приобрести им его произведения с тем условием, что они будут выставлены для всеобщего обозрения в одном из выставочных залов города.
— Профессор, — сказал ему в ответ епископ — глава епархии, — вылепи царя, Христа и святых апостолов, и я тебе хорошо заплачу.
— Через два дня я отвечу вам, ваше преосвященство, — поклонился ему Овнатан и удалился.
Отчаяние, владевшее до сих пор скульптором, сменилось гневом, и он готовился обрушить его, словно обнаженный меч, на головы своих врагов.
Спустя два дня служитель епархиальной канцелярии в сопровождении главного письмоводителя торжественно поставил к ногам его преосвященства тяжелый ларец — дар художника главе епархии.
— Откройте ларец, — приказал епископ, покашливая и с довольным видом поглаживая свою бороду.
Справа и слева от него восседала местная знать.
Главный секретарь развязал ленты, которыми был тщательно перевязан ларец, и поднял крышку.
Когда подарок был извлечен, присутствующие застыли в ужасе. Никто не осмеливался взглянуть в перекошенное от гнева лицо епископа, борода которого лихорадочно подергивалась.
В ларце оказалась миниатюрная скульптура — две фигурки, стоящие друг против друга. Одна из них изображала самого епископа, а другая Овнатана. Скульптор показывал его преосвященству кукиш, да так, что его большой палец касался самого носа последнего.
— Анафема! — вдруг заорал начальник епархии.
Его знатные гости повскакивали со своих мест.
После долгого молчания один из них сделал несколько шагов вперед, поклонился епископу и сказал:
— Не волнуйтесь, ваше преосвященство. Это может повредить вашему пищеварению.
Епископ в страхе потер живот правой рукой, на указательном пальце которой сверкал золотой перстень с огромным изумрудом, и распорядился:
— Унесите этот хлам и разбейте вдребезги.
Главный письмоводитель позвал слуг, и скульптура была тут же вынесена из зала.
Гости поклонились хозяину и поспешно удалились, а его преосвященство направилось к себе в спальню, где его поджидала одна из любовниц.
Однако главный письмоводитель не позволил разбить скульптуру. Он отправил ее к себе домой, а слугам, дабы те молчали, дал пшеницы, муки, сахару, меду и вина.
Уже дома, присмотревшись к фигуркам, он разразился гомерическим хохотом. Он вспомнил епископа, восседавшего в широком, обитом бархатом кресле, и надменное выражение его лица, застывшего в ожидании подарка, который покорно прислал ему самый гордый из всех рабов Христа.
— Искрошили, превратили в пыль и вымели вместе с прочим мусором, — доложил главный письмоводитель на следующий день его преосвященству, осведомившемуся о скульптуре.
Для художника настали тяжелые дни. Редко кто из знакомых здоровался с ним на улице, редко кто отвечал на приветствие. Епископ предал его проклятию как «безбожника» и «развратника».
Даже муж Маргариты и тот осудил Овнатана за непочтение к служителям церкви. Одна только Маргарита по-прежнему боготворила брата и верила в него. Она стирала и гладила белье его, латала рабочие халаты, штопала носки.
— Не отчаивайся, Овнатан. Если будет нужно, я продам свои косы, но прокормлю тебя, — говорила она, смотря на него преданными глазами.
Но Овнатан не поднимался больше наверх обедать. Ему не хотелось вступать в пререкания с зятем. Спрятав под передником завернутые в лаваш остатки обеда, Маргарита спускалась в мастерскую и кормила брата.
