Эудженио Корти - Немногие возвратившиеся
Я лично проследил, чтобы раненых благополучно доставили в лазарет, находившийся рядом со штабом. Того, кто был ранен менее серьезно, уложили на оконную решетку (деревянная рама с натянутой металлической сеткой) и понесли. Тяжелораненого погрузили на тачку. На всякий случай я решил проводить процессию до лазарета, но оказалось, что солдаты осознали свою вину и раскаиваются в проявленном ими преступном безразличии, поэтому в моем присутствии не было необходимости. Перед тем как уйти, я подошел к лежащему на тачке раненому - крепкому, коренастому южанину. Он взял меня за руку и долго не отпускал, стараясь что-то сказать. Но он не мог произнести ни слова и только громко пыхтел. Когда компания находилась в нескольких шагах от лазарета, я от нее отстал и направился в сторону складов.
* * *
Проходя мимо маленькой деревянной лачуги, я услышал голос. Кто-то кричал: "Signor tenente!" Пришлось войти. Внутри оказался незнакомый солдат. Он сидел прямо на полу, прижимая колени к груди. На его плечи было наброшено одеяло, ботинки стояли рядом. Не скрывая слез, он поведал мне очередную душераздирающую историю: товарищи привели его сюда, отняли перчатки и бросили. У него были отморожены ноги. Я также заметил, что у солдата появились черные пятна на носу и щеках - признак начинающейся гангрены. Я заверил плачущего юношу, что непременно помогу ему, и отправился искать какой-нибудь транспорт.
Как раз в это время через площадь, где стояли танки, шли двое немцев. Один из них тянул за собой маленькие салазки. Не имея ни малейшей надежды, что меня станут слушать, я все-таки обратился к ним и попросил одолжить мне на некоторое время салазки. К моему величайшему удивлению, немец сразу же согласился и даже помог мне посадить в них обмороженного. Дальше мы потащили салазки вместе.
Я хотел устроить пострадавшего в доме, возле которого я незадолго до этого нашел двух раненых. Я знал, что лазарет переполнен, а в том доме, насколько я успел заметить, еще оставалось свободное место.
Немец старательно помогал всю дорогу, иногда он даже сам подгонял меня, показывая на обмороженного и повторяя: "Kaputt... kaputt!" Он помог мне внести солдата в дом. Я решил, что этот человек был австрийцем, призванным на военную службу немцами. Типичный немец никогда бы не вел себя подобным образом.
Так я думал там и тогда. В те времена я был абсолютно убежден, что немцы неспособны на человеческие чувства. Только теперь я понимаю, что у них тоже есть церкви, матери, дети, поэты... Но в том далеком 42-м, глядя на поведение немцев, мне это было сложно представить.
* * *
В маленьком доме было три обогреваемые комнаты. Две оказались заняты. В третьей я обнаружил лишь солдата, вытянувшегося во весь рост на одеяле. Я решил, что он мертв. Но когда я хотел вытянуть из-под трупа одеяло, он слегка пошевелился и издал слабый стон. Он был еще жив! Может быть, даже понимал, что происходит вокруг. Я пробормотал: "Кто бы мог подумать..." - и оставил парня в покое. Я не заговорил с ним и не попытался утешить в его последние минуты.
Меня снова охватили те эгоистические чувства, от которых я недавно с таким трудом избавился. Я решил, что должен в первую очередь позаботиться о себе. Поэтому даже не пойду на склад, а побыстрее вернусь в мой маленький домик и лягу отдыхать. В конце концов, у меня тоже очень болят ноги.
Кто знает, как много страданий можно увидеть на улицах и в домах Черткова. Всем не поможешь. Я решил больше не тратить силы, помогая другим, потому что тем самым я снижаю собственные шансы выжить. Все благородные чувства быстро покинули мою душу, она потеряла чувствительность, превратилась в камень. Хотя, если быть до конца честным, в тот момент я был не слишком озабочен своей судьбой. Беспокойство - слишком сложное чувство, оно требует больших затрат и усилий... Мною овладело тупое безразличие.
Все мы понемногу становились ничтожными существами, лишенными других мыслей и чувств, кроме животного инстинкта самосохранения.
* * *
В то утро мы стали свидетелями немецкой бомбардировки русских позиций вокруг города. Рев сирен доставил нам немало удовольствия, а ужасный грохот взрывов вызвал радостный смех.
В тот день мы наконец-то увидели наши родные, итальянские самолеты. Это были двухмоторные фиаты BR 20, которые летели низко, словно приветствуя нас. Мы встретили свои машины восторженными криками.
С тех пор почти каждый день, если не было низкой облачности, немецкие самолеты летали над городом. Итальянские тоже появлялись довольно часто. Поскольку они всегда летели низко, русские, завидев их, часто открывали огонь из ружей и автоматов.
Когда мы уйдем к своим? И как далеко они сейчас?
У нас не было никакой информации. Радиосвязью обладали только немцы. Они же делились с нами теми новостями, какими хотели или считали нужным.
Вечером того же дня я виделся с полковником Матиотти. Он лежал на соломенном тюфяке в одном ряду с остальными ранеными и обмороженными офицерами. Я заметил, что его ноги и руки покрыты уродливыми красными волдырями. Сначала он принял меня за Беллини, но потом узнал. Когда он говорил, я по любому поводу вставлял:
"Есть, сэр!" и "Нет, сэр!" - желая дать ему понять, что, как бы там ни было, он наш командир. Матиотти признался, что больше не может идти, поэтому потерял всякую надежду. Я тщетно пытался утешить изможденного, укрепить его дух. В конце концов я ушел. Мне довелось снова встретиться с ним много лет спустя уже в Италии. Оказалось, что на следующий день в Черткове приземлился немецкий самолет, который забрал раненых немцев и 14 раненых итальянцев. Матиотти оказался в их числе.
* * *
В штабе я узнал новость. Немецкая и итальянская Альпийская дивизии находятся на пути в Чертково. Никто не знал, окружен город или же дорога на запад пока еще свободна. Новость распространилась достаточно быстро и вселила в наши сердца почти угасшую надежду.
Завершился третий день нашего пребывания в этом русском городке.
Вечером мы долго молились. Причем к нам присоединились и неверующие. Думаю, ими руководил не только страх. В те дни, когда мы находились в Черткове, сверхъестественное настолько приблизилось к естественному, что отрицать существование высшей силы было бессмысленно. Не станешь же опровергать существование материальных вещей, которые находятся перед твоими глазами: снег на улице, огонь в печи...
С низкого потолка наши серые, истощенные фигуры освещал тусклый свет. Кусок телефонного кабеля медленно горел небольшим аккуратным факелом, который едва рассеивал темноту, но приковывал к себе взоры нескольких десятков восхищенных глаз. Время от времени с улицы доносились звуки автоматных очередей.
