Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография
Глаза Мишеля загорелись.
— Я тоже пойду!
— А это кто? — Дуке полагал до сих пор, что к Рене приходит ее поклонник.
— Мишель. Он у нас курс философии читает. — И Рене не удержалась, похвасталась: — У него отец профессор философии. В Сорбонне.
— Да? А он здесь философствует? — Дуке был настроен скептически. — Я вижу, у вас секция интеллигентов образовалась… Ладно, молодой человек. Никто вам запретить этого не может, езжайте, но учтите, места в автомобиле для вас не хватит: сами еле втиснемся.
— Мне не нужно места в автомобиле! — отчеканил тот. — Не нужны никакие привилегии! Я хочу быть как все, у меня нет другого желания!
— А сейчас ты не как все? — съязвил Дуке, ловя его на слове, но Мишель в пылу самоотречения, помноженного на самоутверждение, не заметил этого: философы слушают себя и редко когда собеседников. Упоминание об отце вызвало у него, однако, горестные чувства: это был вечный его соперник.
— Снова без отца не обошлось! Господи, когда я от него избавлюсь?! — сказал он, когда Дуке вышел.
— От отца? — У Рене были другие родительские заботы: Робер снова исчез, месячная оплата из Даммари-ле-Лис запаздывала, и отчим сделал ей по этому поводу внушение.
— Не от него! — с досадой воскликнул Мишель. — А от его имени! Я хочу быть собой, а не его тенью — когда наконец вы все поймете это?!.
— Ты и правда поедешь с нами? — Рене вдруг в этом засомневалась. Он же взорвался:
— А как же?! Ты думаешь, я дурака валяю?! Театр разыгрываю?! Еду сейчас же! Надо машину до Клиши брать! Не знаю, хватит ли грошей… — и нащупал в кармане ассигнации: — На такси поеду!..
Это был первый случай в истории французского и, может быть, мирового рабочего движения, когда на революционное мероприятие ехали на этом виде транспорта…
Через час в кабинете Дуке собрался цвет французских коммунистов. Впрочем, сказать так было бы преувеличением: из видных лиц здесь были Дорио и Гюйо — остальные попроще, из второго эшелона и резерва партии. Первые десять минут были, как водится, отданы церемониям.
— Ты помнишь, как мы сидели в Санте? — говорил Гюйо, повернувшись к Дорио. Обращаясь к соратникам на людях, коммунистические деятели любили вспоминать дни, отсиженные ими в тюрьмах, словно это были лучшие дни их жизни: это было почти ритуалом. — Помнишь, как ложками по мискам били? Когда нам отказали в соусе? Нам этот соус и даром не нужен был, — объяснил он остальным. — Просто искали, к чему придраться. А что? Они могут, а мы нет? А как ты себе в камеру женщину требовал? А охранник говорил, что не положено? Мы со смеху укатывались. Ему эта женщина была так же нужна, как нам соус.
— Почему? — резонно возразил тот. — От женщины я бы и там не отказался.
— Правда? — удивился Гюйо и спросил невпопад, чтоб выйти из неловкого положения: — Ты долго просидел в тот раз? — По симпатии, сквозившей в его взгляде, можно было подумать, что они были лучшими друзьями, — на самом деле Гюйо был одним из тайных врагов Дорио в Политбюро, и это ни для кого не было секретом.
— Месяц, — сдержанно отвечал тот. — Потом в Мелен перевели.
— К смертникам, — пояснил Гюйо тем, кто не знал этого. — Это они не всех так чествуют. Только особо выдающихся… — И воздав должное хозяину, обратился к остальным: — А как у вас молодежь поживает? Я смотрю, народ все зрелый — где ж молодые?
— Рене у нас молодая, — сказал Дуке, представляя девушку, до этого прятавшуюся у него за спиною. — Новый секретарь у нас.
— Давно?
— Без году неделя. Это та, что плакаты дулями разрисовала.
— Правда? — Гюйо уважительно поглядел на новенькую. — Это я слышал. Где-то поблизости?
— В Париже на автобусной остановке.
— Подумай. А по ней не скажешь.
Дуке представил гостя:
— Это Гюйо, Рене. А то ты не знала, кто он и чем занимается. Теперь будешь лично знакома.
— Не знала, кто такой Гюйо? — удивился гость и поглядел на девушку с новым любопытством. — А других членов Политбюро ты знаешь?
— Почему я должна их знать? — Рене, защищаясь, перешла в атаку: — Важны не фамилии, а дела и идеи. Их я знаю, а с остальными познакомлюсь по ходу дела. Это ж не святцы — наизусть их учить.
Дорио и Фоше засмеялись.
— Видали? — Гюйо не стал обижаться на нее: он приехал не за этим. — Отбрила по первому разряду. Но кого-то ты все-таки знаешь? Хотя бы по фамилии.
— Кого-то знаю. — Рене образумилась и отступила.
— И кого же?
— Мориса Тореза и Жака Дюкло.
— А Кашена?
— И Кашена тоже.
— Наверно, и Дорио?
— С Дорио мы, считайте, приятели, — сдерзила Рене, вспомнив про раздоры, царящие в партии, и наживая себе врага в лице Гюйо, своего руководителя по комсомолу. Дорио и Фоше снова засмеялись, а Дуке покачал головой:
— Что ты со мной делаешь? Что обо мне люди подумают?
— Да ничего они не подумают! — вступился за Рене Дорио. — Испугался, что она партийных фамилий не выучила? Или что у меня в приятельницах? У нее память, может, такая — не на фамилии, а на лица. Кого видит, того и запоминает. Верно, Рене? И вообще — в ней порода чувствуется, я это с самого начала сказал. Тебе, Дуке, этого не понять: ты всю жизнь будешь за фамилиями следить, кто кого подсидел, а ей на это наплевать. Ей суть важна, а не частности. Ладно, давайте к делу перейдем. Нам сегодня, насколько я понимаю, всем достаться может. Но и не делать ничего тоже нельзя. До сих пор все им спускаем — на шею садятся. У нас в Сен-Дени недавно парижский кюре вылазку устроил — с демонстрацией прошел с правыми лозунгами: новая, видите ли, спортивная организация, под церковными хоругвями. Мы не сразу сообразили! Когда опомнились, они уже в грузовики садились, со своими транспарантами. Чтобы по Сен-Дени правая манифестация прошла? Да это год назад и в страшном сне не могло присниться!
— Революционная активность на спаде, — согласился с ним Гюйо. — Поэтому и созвали конгресс в Клиши. Сейчас, как никогда, важно единство.
— Золотые слова, — сказал Дорио с неопределенностью в голосе, а Фоше закончил за него:
— Только каждый понимает их по-своему.
— К этому мы еще вернемся, — обещал Гюйо. — Пока что надо заняться текущим моментом…
Текущий момент выглядел так. Мэр Клиши, одного из предместий красного пояса Парижа, человек, близкий к коммунистам, отдал свой Дом праздников под конгресс, посвященный подготовке к Дню первого августа. Префект дважды указывал ему на недопустимость подобного использования муниципальных помещений — мэр пропустил мимо ушей эти предупреждения. Теперь, за день до съезда делегатов пришло письмо, форменным образом запрещающее проведение его в названном здании. Стенка на стенку — партия решила не отступать; полиция приняла собственные меры; коммунисты Клиши известили товарищей об опасной концентрации сил порядка на ближних подступах к городу. Политбюро решило принять вызов. Гюйо хотя и остановился в нейтральном девятом районе, но на деле приехал за подмогой в Сен-Дени, куда немного не доехал: люди здесь были настроены решительно, и имелась мобильная группа боевого прикрытия, которую возглавлял тот самый Любэ, который собственноручно побил Фонтеня — бывшего социалиста, не захотевшего расстаться с прежними иллюзиями и привычками…
