Дневник отчаявшегося - Рек-Маллечевен Фридрих

20 июля 1944

Мария Ольшевская здесь. Мы говорим о Фуртвенглере [228]. Наваждение, кстати, вызывает у меня чувство неловкости. Можно дирижировать и блондинками. И этот физический или психический цвет волос скомпрометировал себя. I can’t help it [229].

21 июля 1944

Покушение на герра Гитлера. Исполнитель — некий граф Штауффенберг [230], отца которого, кстати, я знаю как последний пример немецкого дворянина в окружении его величества. За этим — давно ожидаемый переворот генералитета. О, неужели? Поздновато, вы, господа! Вы создали этого архиразрушителя Германии, вы бегали за ним, пока, казалось, все хорошо, вы, офицеры монархии, каждый из вас, без колебаний присягнули на верность, которую от вас требовали, вы низвели себя до жалких мамелюков преступника, обремененного сотней тысяч убийств, несчастьем и проклятием всего мира, и теперь предаете его, как позавчера предали монархию, а вчера республику. Конечно, удачный исход покушения спас бы нас, спас бы оставшуюся суть этой несчастной страны; я, как и вся страна, скорблю о провале вашего переворота. Но увидеть вас в качестве будущих представителей Германии, представителей этой прусской ереси, которая наконец, да, наконец, начинает избавляться от роли вечного злодея как воплощения odium generis humani [231]? Я думаю в духе консерватизма, который, безусловно, исчез в Германии, я был зачат монархически, воспитан монархически, существование королевской власти — часть моего физического благополучия.

И не вопреки, а именно благодаря этому я вас ненавижу! Кокотки любой подходящей вам в данный момент политической конъюнктуры, ренегаты своего прошлого, печальные пособники промышленной олигархии, с притязаний которой на власть начался распад наших общественных и государственных структур, жалкие планировщики этого неудачного грабежа, организованного в России от имени Круппа со товарищи, само планирование которого представляет собой максимум политического дилетантизма и геополитической безграмотности…

Лишенные всякого нравственного закона, безнадежные безбожники и безумцы… нет, более того, настоящие ненавистники всего святого, всего прекрасного, всего, что закрыто для вашего плоского прусского утилитаризма.

Много лет назад его высочество [232] рассказал мне, как во время мировой войны, будучи командующим армией, он боролся с Людендорфом за сохранение Шато Куси, архитектурной жемчужины с романскими сводами, оказавшейся между двумя фронтами. В военном отношении он не представлял ценности ни для нас, ни для противника, никогда не использовался в военных целях ни одной из сторон, но Людендорф узнал о нем, потому что я рекомендовал его охранять и боялся бесполезного ущерба престижу от его совершенно бесполезного разрушения. Людендорф одержал победу, и в конце концов замок был взорван хотя бы для того, чтобы огорчить меня. — Он ненавидел замок не только потому, что я хотел его спасти, он ненавидел его, как ненавидел все, что располагалось дальше казарменного двора… мысль, изящество, элегантность, все то, что делает жизнь достойной жизни.

О, нельзя лучше охарактеризовать эту касту, этих недостойных внуков великого Мольтке. Они годами покрывали каждую измену, каждую вакханалию убийств и поруганий, они покрывали их, потому что Гитлер снова сделал их экспонентами оскорбленной пруссаками Германии, они стояли, вооруженные криками, при каждой его злодейской выходке, они освистывали страдания жертв психических преследований, бомбежек, заключенных в концентрационных лагерях, они освистывали Германию и ее дух, потому что любая смена режима означала бы конец их власти…

И теперь, когда банкротство уже невозможно скрыть, они предают обанкротившуюся фирму, чтобы создать себе политическое алиби… они, как банальные макиавеллисты, предали все, что обременяло их притязания на власть.

Страна оплакивает неудачный взрыв, и я не в состоянии выразить, в какой степени эта всеобщая скорбь страны касается и меня. Но генералы? Если Германия хочет освободиться от прусской ереси, они должны быть уничтожены. Вместе с промышленными инициаторами этой войны, вместе с ее журналистскими бардами, вместе с герром Майснером и Гинденбургом-младшим, и не в последнюю очередь со всей кодлой, ответственной за чудовищное преступление 30 января 1933 года. Но эти должны висеть на двадцать футов выше остальных.

Пусть те, кто остался в живых, зарабатывают на жизнь продажей кроличьих шкурок и старой бумаги…

Как карикатуры на свою украденную власть, как заклятые развратители империи, как подстрекатели к неизмеримым страданиям.

Я больше не могу.

16 августа 1944

В воздухе витает смерть. Я даже не думаю о том, что мы слышим по радио — что расстреляно 5000 офицеров, что убито все, что не нравится партии, без всякой связи с этим покушением, что для того, чтобы выполнить задание как следует, расстреливают всю семью вместе с настоящими подозреваемыми…

Нет, я думаю о чем-то, что окружает нас как страшное предчувствие, наполняет летний воздух, жутко преломляет свет солнца, как будто мы живем в свете смертельного факела. Это уверенность в катастрофе, которая наполняет всех нас, запах смерти, который окружает нас. Что будет с этим народом, испорченным в самом основании, молодежь которого считает грабеж, политическое воровство, убийство целых народов вполне законной жизненной функцией, а военные лидеры, ни на минуту не задумываясь, одобряют всё, пока казалось, что дела идут хорошо?

Мы дышим воздухом мертвых. Нам даже не нужен женский лидер, которая недавно восхваляла «фюрера» в Обинге, безобидной фермерской деревне, потому что «в своей доброте он приготовил для немецкого народа мягкую смерть от отравления газом в случае неблагоприятного исхода войны». О, я не фантазирую, эта прекрасная дама — отнюдь не мираж, я видел ее своими глазами: с желтой кожей, лет сорока с небольшим, с безумным взглядом, который есть у всех этих женщин, потому что эти гиены, насколько помню, вместе с учителями народных школ, самые буйные дервиши гитлеровщины. И что же произошло? Неужели эти баварские крестьяне, внуки упрямых, всегда готовых к восстанию отцов, бросили их хотя бы в озеро Обинген, чтобы охладить восторженную готовность к смерти?

Даже и не подумали об этом. Пошли домой, в лучшем случае качали головой и говорили, что, к сожалению, ничего не поделаешь. С другой стороны, я слышал от рабочих мюнхенского электротехнического предприятия, что у них наготове каленое железо, которым во время большой расплаты они будут выжигать свастику на лбах нацистов. Прекрасная идея, но ее можно было довести до совершенства еще одной мерой. Как? Заставить до конца жизни носить коричневую нацистскую рубашку.

9 октября 1944

Герр Гислер [233] придумал новый метод слежки. В каждом маленьком городке теперь появляются «жилищные комиссары», уполномоченные в любое время дня и ночи осматривать каждый дом и конфисковывать комнаты. Кроме того, под их началом находится «трудовой ресурс», и они могут заставить любую женщину, которая еще не «поставлена на учет», работать добровольно-принудительно. Вот что у нас происходит. Внезапно, без звонка, без стука, без объявления, появляется какаду, которого на неделю перевели в нашу мирную деревню и который с тех пор тщетно пытается искоренить среди крестьян старое приветствие «Бог в помощь». Он конфисковал мою библиотеку вместе с двумя другими комнатами, дружески пообещав поселить в каждой комнате женщину с не менее чем тремя детьми и прорубить в готических стенах и лепных потолках отверстия для необходимых кухонных плит, которые у него были уже наготове. Мою библиотеку (с несколькими редчайшими первыми оттисками книг, гравюрами, автографами) я бы мог спокойно разложить на полу, где ее тут же съели бы мыши.