Аркадий Ваксберг - Валькирия революции
Никакие развлечения, однако, не могли отвлечь ее от подготовки к экзаменам на аттестат зрелости, преодолеть которые «вольным школьникам» было куда труднее, чем «невольным». Отец не скупился на репетиторов, к тому же он действительно стремился дать дочери не формальное, а истинно широкое образование. Учителем словесности был приглашен один из самых известных в ту пору русских педагогов и литературоведов Виктор Острогорский, имя которого вошло во все национальные энциклопедии XIX и XX веков как редактора популярнейшего журнала «Детское чтение» и ряда других журналов, создателя первых воскресных школ в Петербурге и школ для крестьянских детей в провинции. Экзамены при шестой петербургской мужской гимназии Шура сдала лучше тех, кто учился в ней годы. Уже в шестнадцать лет она получила право сама стать учительницей.
Не имея школьных друзей, Шура общалась лишь с детьми сослуживцев отца. Одним из них был сын генерала Драгомирова Ваня — на год старше ее. Ей было шестнадцать, она уже научилась хорошо танцевать и очень полюбила это занятие, а Ваня оказался прекрасным партнером, и на всех молодежных вечеринках, которые устраивались довольно часто то у одного, то у другого из их общих приятелей (чаще всего балы затевали как раз хлебосольные Драгомировы), Шура и Ваня, к общему удовольствию, демонстрировали свое искусство и всеми безоговорочно признавались самой блистательной парой.
Ей показалось, что она влюбилась, но именно показалось: ничуть не меньше ей нравились и другие симпатичные мальчики из их общего круга, отличавшиеся от Вани лишь тем, что танцевали не так лихо и не столь страстно пожирали ее глазами. Зато сам Ваня влюбился как раз не на шутку, и однажды, когда, разгоряченные после бурных плясок, они вышли в сад, признался ей в этом, стремясь привлечь к себе и сорвать поцелуй. Она отшатнулась.
Это ничуть не помешало им остаться друзьями и неизменными партнерами в молодежных играх с танцами и песнями. Какое-то время спустя Ваня попробовал снова вернуться к прежнему своему объяснению, убеждая в том, что сама судьба решила за них. Окончилось все-таки поцелуем, неумелым и робким, но, когда Ваня, увлекшись, стал запальчиво убеждать, что им надо быть вместе навеки, Шура подняла его на смех, в восторге, однако, что слова, которые до тех пор она читала только в романах — их «проходила» с ней в рамках гимназических программ Мария Ивановна Страхова, — что эти слова наяву, а не в книге обращены к ней и что произнес их такой милый, такой красивый и умный, так преданно смотрящий на нее — мечта всех барышень, которых она знала, — Ванечка Драгомиров.
Несколько дней спустя пришла страшная весть: Ваня пустил себе пулю в сердце из отцовского пистолета. Он оставил записку, которую Шуре не показали, но, как сказала ей мисс по секрету, записка эта была для нее и о ней… Какое впечатление произвел этот выстрел на разом повзрослевшую семнадцатилетнюю Шуру? Об этом мы можем только гадать: письменных свидетельств того времени не осталось. Но, судя по тому, что до конца дней она вспоминала о нем в интимных своих записках — уже не юная Шура Домонтович, а престарелая Александра Михайловна Коллонтай, — душевная рана ее оказалась глубокой, и шок — на всю жизнь.
Отец понял это, постарался отвлечь дочь от преждевременных размышлений о жизни и смерти и о роковой силе любви. Было лето, и шеф отца по службе в Болгарии генерал Дондуков, как и десять лет назад, опять пригласил семью боевого друга погостить в своем ялтинском поместье. Приехали не одни Домонтовичи: утопавший в зелени роскошный дом князя на высоком черноморском берегу принял тем летом множество гостей — цвет петербургского офицерства. Шумная компания, без различия в возрасте, блаженствовала на пляжах, каталась верхом по живописным окрестностям, устраивала пикники, уплетала каштаны и мандарины, орехи и только что созревший виноград. Впервые в жизни пригубила здесь Шура молодое вино. Звук трагического петербургского выстрела вытеснили из памяти совсем другие, куда более приятные, звуки.
Быстро пролетевший месяц закончился прощальным балом. Весь вечер Шура протанцевала с самым знатным из гостей князя — самым знатным и самым блистательным. Адъютант императора Александра III, сорокалетний генерал Тутолмин, которого, несомненно, ожидал еще больший карьерный взлет, мало походил на военных служак. Он был начитан и образован, говорил с Шурой на равных о политике и литературе, о музыке и истории, наизусть декламировал стихи и цитировал классиков, легко переходя с одного языка на другой. О его храбрости ходили легенды, а в танцах он был даже проворней незабвенного Вани.
Было уже за полночь, когда оркестр взял перерыв, и разгоряченные гости вышли отдохнуть на террасу. Тутолмин увлек свою юную партнершу в парк, куда доносились лишь звуки морского прибоя. Здесь Шуре привелось услышать слова, которые она тоже раньше встречала только в романах: с едва уловимой дрожью в голосе, серьезно и торжественно, генерал попросил ее руки. Уже в Петербурге Шура поняла, что это предложение не было неожиданным ни для матери, ни для отца: с ними все было сговорено раньше. Тем большим ударом для всей семьи был ее решительный — категоричный и резкий — отказ.
О предложении блестящего генерала, одного лишь благосклонного взгляда которого добивались лучшие барышни русской столицы, быстро узнал «весь Петербург». Открылся сезон, начались великосветские рауты и балы. Шура стала завсегдатаем Зимнего дворца — ее представили даже императрице. На катке для избранных, где у каждого из катающихся, даже самого маленького, уже было громкое родовое имя, Шура Домонтович привлекала своим изяществом, благородными манерами и неукротимым весельем. На нее показывали пальцами, ее разглядывали в лорнеты — барышня на выданье, к которой сватается сам генерал Тутолмин! С матерью и сестрами она выезжала в театры, куда стекался аристократический Петербург, но, заточенная на несколько часов в абонированной на весь сезон ложе, не имея возможности себя проявить, Шура скучала, восприняв — увы, на всю жизнь — стойкую нелюбовь к Мельпомене. Куда больше занимала ее верховая езда — мать подарила ей «лошадку», иронизировала Шура в одном из писем, — то есть красавца рысака чистых кровей, на котором она лихо скакала по петербургским окрестностям.
Кто знает, только ли родительской любовью объяснялось то, что отец не отпускал от себя Шуру ни на один шаг. Может быть, видя ее неукротимый нрав и непредсказуемость поступков, он просто не хотел выпускать дочь из-под контроля. Так или иначе, отправляясь по делам в Тифлис, он взял ее с собой. Там жила его двоюродная сестра Прасковья, вдова ссыльного поселенца Людвига Коллонтая, участника польского восстания 1863 года. Ребенком Прасковья воспитывалась в семье еще более прославленного, чем Острогорский, русского педагога и просветителя Константина Ушинского, восприняв от него, а потом и от мужа, либеральные идеи и тягу к свободе. В этом же духе она воспитывала и своих детей — Ольгу и Владимира.
