Аркадий Ваксберг - Валькирия революции
— Башибузуки (так звали в России турок), — утверждала она, — ничуть не хуже русских. Они жестоки? Вполне возможно: на войне вообще все звереют.
— Но болгары, — повторяла девочка чьи-то слова, — не хотят жить под турками.
— Пусть сами поднимают революцию! — парировала мисс: разговор совсем как с большой — на равных. И девочка верила ей, не сознавая еще почему. Потому, что сказала мисс…
Годом патриотического кликушества назовет впоследствии 1876-й не девочка Шура, а Александра Михайловна Коллонтай. «Балканы! Освобождение славян! Единоверство!» Все эти понятия потом (но только потом!) будут вызывать у нее разве что насмешку. А тогда она скучала по отцу, которого отправили воевать в Болгарию, и желала ему, естественно, только победы. И ликовала вместе со всеми, когда русские войска взяли Плевну. Что это такое, понять не могла, но что «папа победил», усвоила сразу. Петербург был увешан флагами, толпы носились по улицам и кричали «ура», а вечерами из окон квартиры были видны отблески фейерверка — это праздновали «папину победу».
Потом появились на слуху новые имена: Тотлебен, граф Игнатьев, князь Дондуков. Имена победителей и наместников освобожденной Болгарии. Отец был дружен с ними. Настолько, что князь Дондуков «почтительно просил» семью своего друга провести лето на его даче в Крыму. Здесь Шура впервые увидела теплое море. И в княжеском парке впервые увидела, как растет ее любимый виноград. Ждала, когда он созреет. Не дождалась — пришла телеграмма: срочно в путь! Генерал Домонтович прислал из Варны в Севастополь за своей семьей военный корабль: папу Шуры назначили губернатором старинного города Тырново — некогда столицы болгарского царства.
Но и там долго не задержались: Домонтович получил повышение, его назначили управляющим делами русского наместника и перевели в Софию, отведя лучший в городе особняк с видом на Витошу — красавицу гору, у подножья которой стоит этот город — «самый балканский из всех балканских», как было написано еще в старинных путеводителях. Впрочем, запомнила Шура не город, а ни на что не похожие кушанья, которыми потчевали семью генерала местные повара. Особенно сласти из загустевшего на солнце виноградного сока и толченого миндаля. И еще переводчика, служившего у папы, по фамилии Соловейчик. Переводчик с восторгом рассказывал как сам рубил головы «башибузукам».
— Живым?! — ужасалась Шура.
— А как же?! — ответствовал он.
Рано вошедшая в мир взрослых, шестилетняя, а потом и семилетняя Шура жадно вбирала в себя новые впечатления и старалась осмысливать то, что ее окружало. Она замечала, что офицерство жило на широкую ногу, что вино льется рекой, гремит веселая музыка, идет разгульная жизнь. Впервые в ее словарь вошло новое слово: золото. Это то, чем платят вместо денег, — отвечала мать на ее вопросы.
— А почему не деньгами? — допытывалась Шура.
— Зачем, если есть золото…
Понять не поняла, но фраза запомнилась.
Что запомнилось еще? Гости, гости, гости — дом всегда полон ими. Душа общества — военный судья Леонид Шадурский. По натуре художник, богема, нигилист. Друг матери и отца. Женат на юной красавице. Ей всего лишь двадцать три, а уже трое детей. Старшая, Зоя, на год моложе Шуры — они стали подругами. Оказалось — на всю жизнь. Играть в саду, как всем детям, девочкам не интересно — куда интереснее смотреть, как офицеры ухаживают за взрослыми сестрами Шуры, и слушать, о чем спорят повеселевшие от вина гости. А спорили они о будущем Болгарии, о ее конституции, о роли и месте России в освобожденной стране. Кто объяснит, почему ребенку запомнилась фраза одного генерала: «Болгары вовсе не хотят, чтобы ими управляли». И слова переводчика: «Освободили, и спасибо. Теперь сами справимся».
Что еще? Церемония у какого-то дома, где мать ножницами разрезает бело-красно-зеленую ленту. Много позже Шура узнала, что мать основала в Софии первую женскую гимназию и что ее имя высечено на гранитной доске…
И вдруг: посреди веселья на пикнике в горах — вестовой. Срочная депеша: отца отзывают в Россию. А ждали совсем другую депешу: о назначении отца военным министром в Болгарии — слухи об этом носились уже давно. Никто не может понять, что случилось. Никто, кроме отца: он-то знает, что Петербургу пришелся не по душе подготовленный им проект болгарской конституции — еще более либеральной, чем финская. Не обошлось и без тайных доносов: генерал «вызывающе дружен» с либералами и фрондерами и столь же «вызывающе» сторонится тех, кого императорский двор считает своей креатурой.
На домашнем совете было решено не отдавать «слишком впечатлительную» девочку в славившиеся своей рутиной и суровыми нравами русские учебные заведения. И не отправлять за границу, где нравы считались, напротив, слишком уж вольными. Решили дать ей домашнее воспитание: в русских семьях того времени — богатых и аристократичных, с одной стороны, но и не закостеневших в своем консерватизме с другой, — это практиковалось. Мисс обучала Шуру языкам, специально взятая в дом учительница — гуманитарным наукам. Этой учительницей была Мария Страхова — из очень известной в ту пору семьи видного литературного критика, историка и публициста.
Лето проводили обычно в имении деда, которое перешло к матери после его смерти. Мыза Кууза располагалась километрах в пятидесяти — шестидесяти от Петербурга на берегу финского залива. Дивная природа Карельского перешейка — скалы и валуны, песчаные дюны, сосновые леса — дополнялась уютом старого барского имения. Обставленные старинной мебелью просторные комнаты добротного дома из местного камня с колоннами у входа и витыми лестницами внутри вселяли чувство покоя, долгие белые ночи за окнами, пьянящий запах ночных фиалок, мокрая — от привычного в здешних краях дождя, — сочная, густая трава, красный мост через речку, на котором финские девушки и парни любили танцевать под гармошку, — все это каким-то непостижимым образом томило ожиданием неизбежного, но зыбкого счастья. Но что это такое — счастье, о котором все говорят, она еще не знала, и что означает ее томление, не знала тоже. Затанцевав до дыр свои атласные туфельки, Шура, ее сводные сестры, гостившие на даче подруги отправлялись ко сну, но спать не могли, шепотом поверяя друг другу свои девичьи тайны. «Девочки, хватит болтать! Немедленно спать», — голос мамы из-за стенки. Он запомнился ей на всю жизнь — вместе с ночным шепотом, вместе с первыми разговорами о мальчиках, уже начавших входить пока что еще не в саму жизнь, но в сладкую мечту о ней — загадочной и таинственной.
Никакие развлечения, однако, не могли отвлечь ее от подготовки к экзаменам на аттестат зрелости, преодолеть которые «вольным школьникам» было куда труднее, чем «невольным». Отец не скупился на репетиторов, к тому же он действительно стремился дать дочери не формальное, а истинно широкое образование. Учителем словесности был приглашен один из самых известных в ту пору русских педагогов и литературоведов Виктор Острогорский, имя которого вошло во все национальные энциклопедии XIX и XX веков как редактора популярнейшего журнала «Детское чтение» и ряда других журналов, создателя первых воскресных школ в Петербурге и школ для крестьянских детей в провинции. Экзамены при шестой петербургской мужской гимназии Шура сдала лучше тех, кто учился в ней годы. Уже в шестнадцать лет она получила право сама стать учительницей.
