Эрнест Джонс - Жизнь и творения Зигмунда Фрейда
Тень смерти тяжело нависла над Фрейдом. В 1920 году после долгих и страшных мучений умирает от рака друг Фрейда Антон фон Фройнд, в значительной степени материально способствовавший делу развития психоанализа, к которому Фрейд был глубоко привязан Несколько дней спустя Фрейд получил известие о смерти своей прекрасной 26-летней дочери Софии, которую он часто называл «воскресным дитятей». В 1923 году в четырехлетнем возрасте умер сын Софии — Хайнц. Фрейд особенно глубоко любил этого мальчика — однажды он сказал, что Хайнц значил для него столько же, сколько все его дети и внуки, вместе взятые. Смерть мальчика явилась страшным ударом для Фрейда. Каждую смерть он переживал как потерю части себя. Фрейд сказал, что смерть Антона фон Фройнда значительно ускорила его старение, а кончина Софии усугубила этот процесс, нанеся ему «глубокую нарциссическую рану, которая никогда не заживет». Потеря маленького Хайнца окончательно сломила Фрейда, положив конец его эмоциональной жизни.
Злой рок продолжал преследовать Фрейда. В 1923 году он узнает, что у него рак t челюсти. Ему было сделано 33 достаточно болезненные операции, продлившие его жизнь на 16 лет. Это были годы боли и страданий: неудобные протезы не только доставляли массу болезненных ощущений, но и портили его лицо и искажали речь, что было труднопереносимо для тщеславного человека.
К сожалению, он не был религиозен, что, возможно, помогло бы ему справляться с его страданием. Ему также было чуждо какое-либо «философствование». Он был упрям как Иов, отказываясь от слов утешения, — даже более упрям, ибо не позволял себе удовольствия обвинять. Факт остается фактом. Человеческая жизнь является жестоким, иррациональным, унижающим делом — ничто не смягчало этого суждения. Он высказывает его так же эпически беспристрастно, как Гомер описывает события в «Илиаде».
Несмотря на все невзгоды, Фрейд полон творческих и душевных сил. Он часто говорит, что силы уходят, но это не так. Он часто говорит о своем равнодушии к работе, но работа продолжается. «Недовольство культурой», книга, значение которой нельзя переоценить, была написана им в 73-летнем возрасте. Находясь при смерти, в возрасте 83 лет, он пишет работу «Очерк о психоанализе» Он принимает пациентов за месяц до своей смерти.
Фрейд в самом деле был, как он часто говорил, безразличен к своей собственной жизни, не тревожась, будет ли он жить завтра или умрет. Но пока он жил, он не был безразличен к себе. И, как мне кажется, его героический эгоизм наверняка является секретом его морального бытия. Узнав перед смертью о том, что его друзья когда-то пытались скрыть от него то, что у него обнаружен рак челюсти, он вскричал, бешено сверкая глазами: «По какому праву?» Этот эпизод находится в далеком прошлом, намерение обмануть его вызывалось лишь добрыми побуждениями, и обман на самом деле не был совершен; несмотря на это, у него мгновенно возникает сильный гнев при одной мысли о том, что его автономия могла быть ограничена, он находит в этом глубокое оскорбление своей гордости. Мы чувствуем, что сама его способность любить проистекает от этой гордости. Ведь он подразумевает то же самое, когда говорит, что смерть Софии нанесла «глубокую рану его нарциссизму». Возможно, он подвергал критике эту черту, о чем свидетельствуют следующие его слова: «Моя жена и Аннелия испытывают горе более человеческим образом». Если его проявление любви и менее «человечно», в чем мы очень сильно сомневаемся, все же оно было замечательно быстрым и сильным. Его собственный эгоизм вел его к уважению и пониманию эгоизма других людей. Что еще могло побудить его, с его усталостью и сверхперегрузками, отвечать на все письма неизвестных корреспондентов — например, писать, да еще на английском, американке, обратившейся к нему за помощью по поводу гомосексуализма своего сына?
На протяжении всех лет «непереносимой боли» — он говорил о своем мире как о «маленьком островке боли, плывущем в океане безразличия», — он не принимал никаких болеутоляющих лекарств и только под конец согласился принять аспирин. Он говорил, что предпочитает думать в мучении, чем не иметь возможности думать ясным образом. Лишь уверившись в том, что пережил себя, Фрейд попросил снотворное, с помощью которого перешел от сна к смерти.
Фрейд нашел в Эрнесте Джонсе предназначенного ему судьбой и полностью подходящего биографа. Несомненно, с течением времени будут написаны другие биографии Фрейда, но степень достоинства любой из них будет определяться в сравнении с авторитетным и монументальным трудом д-ра Джонса. Едва ли требуется объяснять, что д-р Джонс был уникально подготовлен для такой трудной задачи. Он был связан с Фрейдом 31 год. Та роль, которую он играл в становлении психоанализа на Американском континенте и в Англии, была решающей. Из знаменитого «Комитета» — группы, которую образовал Фрейд из своих самых лучших и наиболее близких коллег для сохранения целостности психоанализа после своей смерти, — д-р Джонс был одним из двух или трех наиболее выдающихся по уму и суждению членов. Преданность психоанализу в, как говорится, самых ортодоксальных аспектах позволяла ему, по самой причине силы его преданности, поднимать и отстаивать перед Фрейдом свои взгляды на определенные вопросы теории. Его собственная знаменитость давала ему возможность судить о Фрейде с трогательной объективностью, так же как и всецело выражать свое глубокое восхищение Фрейдом. Джонс обладал во многих областях громадным запасом знаний, ему был присущ живой и ясный стиль изложения.
В определенных аспектах характер д-ра Джонса сравним с характером Фрейда. Он не имел и не стремился обладать великолепной выдержкой, присущей Фрейду; Джонс имел крайне деятельную натуру. Но он был равен Фрейду по заряду энергии, хотя, без сомнения, энергии этих двух людей находились в различных тональностях, и запись собственных достижений, равно как и отчет о себе, представленные Джонсом в его неоконченной автобиографии, показывают, сколь велик был его собственный творческий эгоизм, насколько сильна была его собственная потребность в героической выносливости и достижении.
Однажды мне довелось непосредственно наблюдать замечательные личные качества д-ра Джонса. Когда он находился в Нью-Йорке во время своего последнего визита в Америку по случаю столетия со дня рождения Фрейда, д-р Джонс согласился сняться в фильме для телевидения, а меня попросили быть его собеседником. Фильм в том виде, в каком он существует в настоящее время, длится немногим менее получаса, но он был смонтирован из очень многих кусков, снятых в течение этих трех дней. Работа в эти дни была настолько тяжелой, что я ранее не представлял себе, что подобное возможно. Очень жарким майским днем д-р Джонс и я сидели за столом в библиотеке психоаналитического института и говорили о Фрейде и психоанализе и о жизни д-ра Джонса перед чрезвычайно действующими нам на нервы камерами, осветительными приборами, продюсерами, людьми, отвечающими за интерьер (ответственными главным образом за расположение пепельницы на моем столе), гримерами и электриками. Д-ру Джонсу было 78 лет. Всего за несколько дней до своего приезда в Нью-Йорк он вышел из госпиталя после серьезной онкологической операции; во время перелета он страдал от геморроя. Несмотря на все это, он был неутомим и невозмутим. Во время перерыва на ленч он удалился в комнату, которая была отведена ему для отдыха, а также для того, чтобы он имел возможность принять своего врача, д-ра Шура, который лечил Фрейда в последние годы его жизни. Я попытался воспротивиться его предложению присоединиться к ним, полагая, что ему следует вздремнуть или, по крайней мере, отдохнуть от разговора. Но это не входило в его намерения. Д-р Шур был одним из его старых друзей, а я, как я с удовольствием открыл, становился одним из его новых друзей, и д-р Джонс, несомненно, считал, что разговор был как раз тем, что требовалось в данной ситуации. По-видимому, он согласился прилечь, но вовлек д-ра Шура и меня в оживленную беседу, длившуюся до тех пор, пока нам не пора было снова вернуться к работе. Нет ничего более утомляющего, чем попытка некоторых людей выглядеть свежими и интеллигентными в импровизированной речи перед камерой. Но д-р Джонс обладал другим темпераментом; относительно любого предлагаемого ему предмета для беседы он говорил с превосходной ясностью, прямотой и убедительностью и явно без какого-либо усилия; ему достаточно было говорить о том, что он знал и во что верил, и было ясно, что он получал удовольствие, делая это. В конце каждого рабочего дня д-р Джонс весело отправлялся заниматься любыми общественными или официальными делами, которые его ожидали, а я, едва волоча ноги от усталости, наблюдал за тем, как он идет, с ощущением, будто я познакомился с представителем вымершей расы гигантов.