Эрнест Джонс - Жизнь и творения Зигмунда Фрейда
Позднее начало Фрейдом главного дела его жизни сказалось крайне благоприятным образом на его деятельности и во многом явилось причиной того легендарного качества, которое мы в ней находим. Так как период полного расцвета творческой деятельности начинается лишь в зрелые годы его жизни, а его идеям предстояло долгое развитие, и так как ему пришлось их защищать как от враждебности мира, так и от неприемлемых модификаций со стороны некоторых его помощников, середина его жизни насыщена героической энергией, более открыто и ясно выраженной, чем в годы его становления. В середине жизни он не уступил времени ничего из своих ранних мечтаний о величии, об испытаниях, о высокой требовательности к себе; если что-либо и произошло с этими мечтами, то лишь то, что они стали более интенсивными и величественными. По мере старения он начинает ощущать огромную усталость, часто говорит об упадке сил, его все больше и больше поглощает мысль о смерти, что ясно видно из его работы «По ту сторону принципа удовольствия». Но всякий, кто читал его письма или что-либо о его образе жизни последних лет, может понять, что Фрейд до конца своих дней сохранял жизненные силы, отгоняя даже саму мысль о смерти. Об этом свидетельствует не только тот факт, что в возрасте 70 лет Фрейд предпринял радикальные изменения своей теории неврозов, изложенные в его работе «Торможение, симптом и страх» (опубликованной в Америке под заголовком «Проблема страха»[3]), а также то обстоятельство, что все человеческие отношения продолжали иметь для него огромное значение (включая то отношение, которое трудно и чаете невозможно поддерживать для многих людей преклонных лет, — его отношение к самому себе) Когда Шандор Ференци настаивал на сходстве, которое он обнаружил между Фрейдом и Гёте Фрейд сначала шутливо, а затем довольно резко отверг такое сравнение. Но оно действительно допустимо, хотя бы потому, что Фрейд, подобно Гёте, смог сохранить на долгие годы после окончания своей юности непосредственный, здоровый, творческий интерес к себе. Он слышится нам даже в его выражениях усталости и отчаяния.
Он не уменьшился даже на закате его жизни. Вот почему Фрейд интересен нам всегда — в любой период его жизни. Ожидание неизвестного — вот причина нашего любопытства. Читая о его юности, мы спрашиваем себя: «Этот младенец, этот мальчик, этот молодой человек, этот избалованный любимец семьи — неужели он действительно окажется Зигмундом Фрейдом?» Знакомясь с последними годами его жизни, мы с не меньшим любопытством задаемся вопросом: «Этот старый, умирающий человек — неужели он на самом деле останется Зигмундом Фрейдом?» Он остался, и описание его стойкости, не просто как обычного человека, но и как ученого, является описанием одной из самых волнующих историй личности.
В более поздние годы своей жизни Фрейд наслаждался — но это не то слово — триумфом, который намного превосходил все, о чем он когда-либо мечтал в юности. После 1919 года, хотя атаки на психоанализ не прекращались, они казались ничтожными по сравнению с растущим признанием теорий Фрейда. Его 70-летие публично праздновалось в Вене, вскоре последовали и другие почести. Однако его успех, о котором он сам всегда говорил очень сухо, едва ли принес ему мир и успокоение. Наряду с глубоким признанием его работы подвергались беспощадной критике со стороны противников психоанализа. Последние годы жизни стали для Фрейда самыми мрачными. Несмотря на те высокие требования, которые он предъявлял к жизни, несмотря на свою тягу к наслаждению, он давно уже относился к человеческому состоянию с горькой иронией; а теперь посредством серии событий жестокая и иррациональная сущность человеческого бытия нанесла ему удар с новой и страшной силой.
Отступничество двух его наиболее талантливых сотрудников явилось тяжелым ударом для Фрейда в этот период времени. Он никогда не относился легко к отступничеству, но разрыв с Юнгом был особенно тяжел. Подобные инциденты, иногда весьма болезненные, происходили и раньше, и Фрейд прекрасно понимал, что их невозможно избежать в совместной интеллектуальной деятельности. Эти расколы являлись не чем иным, как результатом различий в темпераменте, культуре и интеллектуальной склонности. Но отступничество Ранка и Ференци было другого рода. Оба эти человека многие годы были очень близки Фрейду, особенно Ференци, самый любимый из всех его коллег, о котором Фрейд говорил как о своем сыне[4]. Эти два очень высоко ценимых Фрейдом сотрудника задумали произвести ревизию психоаналитической теории упрощенными и экстравагантными способами, но их отступнические взгляды переплелись с очень глубоким расстройством их личностей, и один из них, Ференци, умер душевнобольным.
Тень смерти тяжело нависла над Фрейдом. В 1920 году после долгих и страшных мучений умирает от рака друг Фрейда Антон фон Фройнд, в значительной степени материально способствовавший делу развития психоанализа, к которому Фрейд был глубоко привязан Несколько дней спустя Фрейд получил известие о смерти своей прекрасной 26-летней дочери Софии, которую он часто называл «воскресным дитятей». В 1923 году в четырехлетнем возрасте умер сын Софии — Хайнц. Фрейд особенно глубоко любил этого мальчика — однажды он сказал, что Хайнц значил для него столько же, сколько все его дети и внуки, вместе взятые. Смерть мальчика явилась страшным ударом для Фрейда. Каждую смерть он переживал как потерю части себя. Фрейд сказал, что смерть Антона фон Фройнда значительно ускорила его старение, а кончина Софии усугубила этот процесс, нанеся ему «глубокую нарциссическую рану, которая никогда не заживет». Потеря маленького Хайнца окончательно сломила Фрейда, положив конец его эмоциональной жизни.
Злой рок продолжал преследовать Фрейда. В 1923 году он узнает, что у него рак t челюсти. Ему было сделано 33 достаточно болезненные операции, продлившие его жизнь на 16 лет. Это были годы боли и страданий: неудобные протезы не только доставляли массу болезненных ощущений, но и портили его лицо и искажали речь, что было труднопереносимо для тщеславного человека.
К сожалению, он не был религиозен, что, возможно, помогло бы ему справляться с его страданием. Ему также было чуждо какое-либо «философствование». Он был упрям как Иов, отказываясь от слов утешения, — даже более упрям, ибо не позволял себе удовольствия обвинять. Факт остается фактом. Человеческая жизнь является жестоким, иррациональным, унижающим делом — ничто не смягчало этого суждения. Он высказывает его так же эпически беспристрастно, как Гомер описывает события в «Илиаде».
