Юрий Колкер - Из песни злого не выкинешь (прошлое с бантиком)
Выехали 16 июля 1971 года, — хм, в 18:10. Я вел дневник, происходившее записывал по часам и минутам. Этот гейзер педантизма в 1971 году прекрасно показывает, в каком перевозбужденном (хоть и сдержанном, загнанном под ногти) состоянии я пребывал, как был наэлектризован. Чем? Стихами. Постоянным присутствием аониды.
Ехали через Белоруссию и Украину, вниз по карте вдоль тридцатого меридиана, через Витебск, Оршу, Могилев, Гомель, Киев. Ехали со множеством пересадок, черепашьим ходом. Ехали в открытых вагонах, на ящиках, бревнах, досках, руде, стальных прутьях, на чем попало, мокли под дождем, по ночам мерзли, недосыпали.
Мы едем в товарном вагоне,
Сидим в непролазной грязи,
А время — улитка на склоне,
Улитка на склоне Фудзи.
Изредка нас отлавливали и штрафовали — по рублю, по два рубля с носа. Штрафы явно шли не в казну; можно было торговаться. Паспорта с пропиской гарантировали нас от более серьезных неприятностей. Иногда нас намеренно не замечали — от лени или из осторожности. В Орше, увидав нас в вагоне, один железнодорожник вяло спросил другого:
— Тебе зайцев не надо?
В Гомеле, 19 июля, Филипповы не выдержали: отделились и пересели на пассажирский поезд. Остальные добирались до Киева парами; мы с Женей — по шоссе, на попутках, Лобан и Нина — сначала в товарных вагонах, а потом тоже на попутках.
Оказавшись в обществе одного Жени, я вздохнул с облегчением. Ему я безоговорочно уступил лидерство и подчинялся более или менее охотно. Главное, больше не было тирании ядреного вождя Лобана, мучительных споров с русским вопросом: что делать? В спорах я не участвовал, а всё равно страдал.
Этого своего качества — в коллективе всегда всем уступать — я еще в ту пору не сознавал. Чувствовал только дискомфорт, в любых собраниях ежился, мечтал об уединении. Годы спустя понял: что-то делать могу и хочу только один, иначе дело перестает быть моим. После женитьбы повторял придуманную на этот случай красивую фразу: добровольно принадлежу только двум коллективам, семье и человечеству; все промежуточные (включая родину) мне навязаны. Еще позже — научился выделять и с любопытством разглядывать людей, пожираемых властолюбием или испытывающих потребность повелевать. Был изумлен, когда обнаружил среди них тех, кого любил в юности: Кушнера, Житинского. Эта страсть так и осталась для меня тайной за семью печатями.
В Киеве мы оставили на главпочтамте открытку Лобану и Нине, а сами взяли билеты без места на пароход. Плыть собирались вниз по Днепру до Канева, пункта условленной встречи, где уже должны были быть Филипповы. Билет до Канева стоил 2 рубля 28 копеек. Мы сэкономили: взяли до ближайшей станции, по рублю 16 копеек на нос.
Перед отправкой искали столовую, но почему-то так и не нашли. В поисках столовой прошли от начала до конца улицу Ленина. На ней были только парикмахерские.
— Может, на такой улице и вообще не должно быть столовой? — вздохнул Женя.
В 20:20 сели на теплоход Леонтович (в честь украинского композитора, как я потом выяснил). Переоделись «в чистое»: в спортивные костюмы; мой, однако ж, оказался испачкан гомельским мазутом. Шел проливной дождь. Я устроился на верхней полке, расстелив палатку и сунув под голову валик спального мешка. Напротив, на одной (!) полке, устроились три девушки-украинки.
В Канев прибыли 20 июля, в 6:25; благополучно сошли на берег с нашими половинными билетами. Добрались до турбазы. Повсюду продавались абрикосы по 25 копеек за пол-литровую банку; это казалось дорого. Палатку поставили на пляже. Филипповых искали на дамбе, где они должны были удить рыбу, и не нашли, но вскоре они сами нас отыскали. Малодушные люди, они сняли себе жилье, пятиметровую кухню в украинской мазанке, за 25 рублей! Дальше ехать не хотели.
В тот же день прибыли Лобан с Ниной, поставили свою палатку рядом с нашей. Палаточный городок мы назвали Екуйградом — в честь Филиппова, ренегата, живущего в тепле, но от компании не отколовшегося (Женя, обожавший прозвища, почему-то звал его Екуем). Название города выложили галькой перед палатками. По вечерам разводили костер, варили в кастрюлях суп из пакетиков и чай. Ухи не было. Филипповым так и не удалось поймать судака. Пили местную водку. Пытались веселиться, но было невесело. Я — так просто проклинал всё на свете. Зато муза наведывалась.
По Днепру снуют лодчонки и баркасы.
Загорелые девчонки у турбазы.
И молоденький художник, их не старше,
Пишет маслом две порожних старых баржи.
Там, за дамбою, наносы с рыбаками.
Говорят, богаты плесы судаками.
Лодки в крошечном заливе равнодушны,
Точно лошади на привязи в конюшне.
Вот пустующая пристань. Над мостками
Замечтались два туриста с рюкзаками.
Детвора смежает очи, отгорланив…
До утра, спокойной ночи, город Канев!
Чем не стишки? Честное стихотворное упражнение, годное в печать. Стыдно не очень. Или вот еще:
Облака к непогоде.
С полчаса моросит.
По реке пароходик
Не спеша колесит.
С торжеством василиска
За обильной едой
Чайка носится низко
Над свинцовой водой.
Вот и кончился дождик.
Мы на пляже вдвоем:
Бородатый художник
Примостился на нем —
Этот миг, этот берег,
Эту водную гладь
В одинаковой мере
Мы должны угадать.
Вот тетрадь, мой этюдник.
Как и он, напишу
Цепь откосов безлюдных,
Вод отшельничий шум,
Неба светлую нишу,
Дальней отмели нить —
Всё, что вижу и слышу
И могу объяснить.
(Последняя строфа выражает мою новую эстетическую программу, крутой поворот от туманной юности к суховатому реализму. Пароходик — действительно был колесный.)
