Михаил Девятаев - Полет к солнцу
— Я вам открою одну тайну: мы хотим бежать с острова.
— Кто?
— Я и еще кое-кто из взрослых...
— Как думаете бежать? — - спросил я Колю Урбановича, внимательно наблюдая за окружающей нас обстановкой.
— На лодке... Когда бомбят остров и гасят свет. — В это время к нам приближался какой-то человек, и мы разошлись. До конца работы Коля не подходил ко мне. Он, наверное, очень переживал, что рассказал мне самую большую и важную тайну. Лишь после ужина, в свободное для заключенных время, он неожиданно забежал ко мне. В руках Коля держал старые долбленки. Мне все стало ясно. Мы вышли во двор, начали ходить между деревьями.
— Ну, рассказывай, как вы хотите бежать, — спросил я. Коля огляделся, шмыгнул носом.
— Я о воде ничего не знаю, это Володька.
— Какой Володька?
— Да тот, курносый. Нос у него перебит. В Бухенвальде его эсэсовцы били.
Это было для меня ново. Знакомый мне курносый паренек, оказывается, не только насыпает в буксы вагонов песок, но и имеет влияние на людей. Однако Володька и Владимир — это люди разные.
Знает ли курносого паренька Володьку Зарудный? Он ведь тепло отзывался об Урбановиче. Я остановился. Мальчик дернул меня за рукав:
— Почему вы остановились? Стоять нельзя!
— Море! Слышишь, как бушует море?
— Слышу, — грустно ответил паренек.
— По морю на лодке не уплывешь, — пояснил я.
— Я знаю. Лодку с нашими силами не поведешь далеко.
— Вот-вот, Коля, — согласился я с ним, тем самым намекнув на наивность побега на лодке. Однако Володя не согласился со мной и сказал:
— Об этом подробно мы еще не говорили. Сначала порежем проволоку.
— Чем же вы будете ее резать?
— Володька достал ножницы и резиновые рукавицы. Среди нас есть один с Волги, он переплывал ее от берега до берега.
— Это все хорошо на словах. А знаешь ли ты, в какой стороне твоя родина — Белоруссия?
— Вон в той! — Коля показал рукой на запад.
— Там Франция, Коля, — сказал я ему и заметил, как он смутился. Но ничего мне не ответил.
Мы приближались к морю, волны били о берег еще грознее. Коля молчал, часто шмыгал простуженным носом.
— Кто же этот волгарь? — спросил я.
— Корж его фамилия, — посмотрев вокруг, тихо ответил Коля.
— Ты сообщишь товарищам, что завербовал меня?
— Сообщу, если согласны с нашим планом, — уточнил Коля Урбанович.
— Не возражаю, доложи им о нашей беседе. А Коржа Ивана я видел: низенький такой?.. — показал я рукой.
— Он, — утвердительно сказал Коля.
Идея побега все время не покидала меня. Я был уверен в нереальности плана побега по морю, понимал, что «заговор» этих смелых людей обречен на неудачу. Но с Колей говорить об этом не считал нужным. Я думал о том, что если курносый, их организатор, серьезно отнесется к согласию, которое я дал Урбановичу, значит, будет искать свидания со мной, и тогда я откровенно скажу ему, что думаю, как расцениваю их план. Никто, конечно, не мог согласиться участвовать в подобном побеге. На острове располагались большие пограничные заставы. На воде имелись соответствующие посты. Ну, предположим, что гребцам удастся как-то обойти их. Сколько же километров они могут покрыть за ночь, чтобы утром их не обнаружили наблюдатели? А если начнется шторм?.. Обо всем этом я не стал говорить Коле Урбановичу, а при встрече с Коржом скажу.
Свой побег, о котором непрерывно думал, я намеревался осуществить только самолетом, если представится возможность захватить его на аэродроме. Вокруг идеи похищения самолета я и должен объединить некоторых людей, чтобы с их помощью претворить ее в жизнь
* * *Погода на острове Узедом в это время была жестокая. Она мучила нас холодом, сыростью, пронизывающей до костей. На берегу моря после штормов мы находили куски янтаря и выброшенную рыбу, вероятно, оглушенную где-то минами или бомбами. Рыбу мы, конечно, съедали, а из янтаря мастера делали разные красивые безделушки и на них выменивали у стражников что-нибудь из еды. Некоторые заключенные, особенно итальянцы, за янтарь отдавали нашим ребятам паек своего хлеба, а потом у своих же земляков, получавших посылки из дому, выменивали значительно больше.
Когда я впервые увидел, как один итальянец отдал за кусок янтаря свой дневной паек хлеба, меня это удивило:
— А что же сами будете есть? — спросил я его.
— Хлеб, — ответил он. — У вахмана выменяю.
На другой день я встретил этого же итальянца с подбитым лицом.
— Выменял? — поинтересовался я, будто не заметил синяков на его лице.
— Отобрал, паразит! — гневно промолвил итальянец.
— За что так он тебя? — кивнул я на синяки.
— Только это и осталось, — улыбнулся «коммерсант».
Как-то мы на болоте копали канаву, и вдруг откуда-то выпрыгнула лягушка.
— Лягушка, лягушка! — закричал старый француз и, кинув лопату, бросился ловить ее. У француза не хватало сил догнать лягушку.
— Лягушка, лягушка, — оглядывался он на нас и едва не плакал.
Кто-то из наших поймал ее и отдал французу. Он счастливо улыбался.
Утром, когда мы вышли на работу, я спросил француза:
— Ну, камрад, хороша лягушатина?
— Вкусная, — причмокнул он губами, — но не такая, как у нас во Франции. У нас лягушки крупные.
Иностранцы, получавшие посылки, изредка дарили нам, советским пленным, несколько плиточек печенья, отдавали порции хлеба. Посылки, даже для иностранцев, как правило, приходили полупустыми: эсэсовцы присваивали все лучшее из еды и ценное из вещей. Если же владелец возмущался по этому поводу, его куда-то вызывали и больше он в барак не возвращался. Говорили, что всех таких протестующих убивали.
Из-за куска хлеба, из-за хорошей вещи, которую можно было обменять на еду, в лагере происходили страшные трагедии. Принуждаемые к непосильной работе люди быстро теряли силы и тогда их чувствами, поступками руководил не рассудок, а желудок.
Заключенного, доведенного до полного истощения, психически больного на этой почве, мы узнавали по зрачкам: глаза у него были затуманены, словно незрячие. Такой человек мог ни с того ни с сего расплакаться, смотреть в глаза каждому встречному и без конца повторять: «Хлеб, хлеб».
Комендант лагеря и его помощник, занимавшиеся агитацией за переход пленных в немецкую армию, прибегали к разным способам испытания человеческой психики, пользуясь неслыханными способами истязания. Перед строем комендант произносил речь о дисциплине, порядке, потом говорил о победах немецкой армии на фронтах, призывал переходить к власовцам. Сказав это, он брал в руки буханку хлеба, большой кусок колбасы, приподнимал их над головой и говорил:
