Ханс Беккер - На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950
Мы называли таких завсегдатаев помоек «двуногими свиньями». Они продавали свои пайки не для того, чтобы получить взамен табак или другие «предметы роскоши». Их единственной целью было постоянно поддерживать себя в состоянии, которое гарантировало им то, что их не привлекут к работам. В то время как большинство из нас стремилось выздороветь или сохранить здоровье, эти люди хвастались друг перед другом размером своих болячек. Я искренне презирал этот сброд, однако существует поговорка, что самый тупой крестьянин собирает самый крупный картофель. К нашему изумлению и досаде, наступил день, когда всех этих симулянтов собрали и отправили обратно на родину как негодных к принудительному труду.
Всем остальным тогда показалось, что справедливости просто не существует. Что же оставалось делать нам, оставшимся? В отчаянии или из желания поскорее вернуться к своим семьям многие хорошие работники тоже вскоре предпочли превратиться в «двуногих свиней». Если таким был путь домой, они решили воспользоваться им. Они отказывались есть нормальную пищу, питались мусором и очень скоро сами превратились в дистрофиков. Однако к этому времени русские сумели докопаться до причины произошедшего с их предшественниками и подстраховаться от повторения подобного в будущем. Новых «свиней» без колебаний сразу же отправили из лагеря, но не по домам, а в Сибирь. Каждый получил пятилетний срок заключения, что должно было послужить уроком для следующих поколений пленных, решивших избрать для возвращения домой путь обмана, а не добросовестного труда. И эта судьба постигла немало хороших людей.
Как оказалось, справедливость все-таки существовала, она не умерла, а просто ненадолго задремала.
Глава 14
ЖИЗНЬ В КОЛХОЗЕ
В качестве меры по борьбе с дистрофией часть ослабленных пленных была отправлена в лагерный колхоз, расположенный у деревни Лубки. Предполагалось, что там они будут задействованы на самых легких работах. Доктора рекомендовали, чтобы эти люди работали в щадящем режиме максимум по шесть часов в день, однако на самом деле им пришлось тяжело трудиться по двенадцать—четырнадцать часов ежедневно. Тех, кто пытался сопротивляться, избивали. В результате несколько человек решились на побег, но это совсем не воодушевило тех из нас, кто остался, поскольку мы не понаслышке знали, что ни один из побегов не был успешным.
Я очень боялся, что и меня отправят в Лубки, и начал планировать третью попытку бегства. Но так случилось, что мне вернули третью рабочую категорию и направили в другой лагерный колхоз, в деревню Цибульники, примерно в пятнадцати километрах от Смоленска. Здесь, как выяснилось, условия жизни были совсем другими. Меня и двух моих товарищей поселили в крестьянской семье, члены которой относились к нам как к лучшим друзьям. Глава семьи отсутствовал. Как вскоре выяснилось, он отбывал двухлетний срок наказания в Сибири. Его жене пришлось самой растить троих детей. Достаточно было посмотреть на них, и сразу становилось понятно, что все они страдали от жесточайшего голода и нищеты. Женщину звали Маша. Она была еще довольно молода, но выглядела постаревшей и усталой. Мы провели с ней много времени в беседах. Мне было действительно интересно все, что она рассказывала, а она нуждалась в том, что кому-то можно было доверить свою историю. Так я узнал, что деревянный дом, где они жили, принадлежал семье. Когда я выразил свое удивление этим фактом, Маша пояснила, что власти не интересовались деревянными строениями. Но если бы кто-то решил построить дом из камня, такое жилище сразу же становилось государственной собственностью и человек, построивший его, превращался просто в нанимателя, которому государство позволяло проживать в этом доме.
Летними вечерами, после того как работа в колхозе заканчивалась, я часто помогал Маше в саду. Было видно, что она очень нуждалась в умелых мужских руках для работы по дому, и именно эту работу я делал с удовольствием, отчасти оттого, что чувствовал себя в неоплатном долгу перед этими людьми, отчасти оттого, что считал это настоящим мужским делом. Канализация явно была самым слабым звеном в быту русских людей. Ее практически не существовало. А пока из жердей и досок я соорудил укромное убежище, где можно было бы посидеть даже в самую плохую погоду. На возведение этого импровизированного сооружения мне хватило двух дней. Членам семьи так понравилась уборная, что они стали даже приглашать соседей, чтобы те посмотрели на нее, и вскоре по всей деревне уже разговаривали о «немецком клозете». Это сооружение привело к четкому разделению местных жителей на «сторонников прогресса» и «реакционеров» в зависимости от того, кто как относился к только что возведенному сравнительно комфортабельному строению.
Когда настало время сева, Маша со всей страстью славянской женщины принялась жаловаться на судьбу. Она рыдала, схватив меня за шинель, горестно вопрошая:
— Где мне взять картошку и зерно для посева? У меня нет денег ни гроша. Я не могу пойти работать в колхоз, потому что некому будет присмотреть за моими детьми. Как же нам жить, пока отец, наконец, не вернется домой? Он, конечно, не виноват. Во всех наших бедах виновата эта проклятая война. Мы не выживем, если я не посажу хоть немного ржи и картошки. Но где их взять?
Двое моих товарищей никак не отреагировали на этот взрыв горя, который, конечно, предназначался мне. Наверное, женская интуиция подсказывала Маше, что у меня доброе сердце. Наконец, она добилась своего: я начал тайком собирать картошку и зерно, которых хватило бы для того, чтобы посадить на двух узеньких полосках земли примерно по пятьдесят метров длиной каждая. Я доставлял картошку в дом совершенно открыто в небольшом ведре, поэтому никому и в голову не могло прийти, что с ней было что-то не так. Зерно я носил сначала в карманах шинели и брюк, а после удачного опыта с доставкой картошки я стал носить в том же ведре и зерно. Для того чтобы обеспечить семенами маленькое хозяйство Маши, мне было достаточно сделать три ходки. В колхозе никто не хватился пропажи, Маша была счастлива. Она благодарила меня за помощь, а я был рад, что ее настроение хоть немного улучшилось.
По вечерам в деревне нас ждало новое развлечение. В соседний дом приходил мужчина с аккордеоном, и там же собиралось все население, чтобы попеть и потанцевать. Это был испытанный способ забыть обо всех неприятностях, все мы искренне веселились, совершенно обходясь без спиртного. Мне нравилось участвовать в русских танцах, но за неимением достаточной практики и гибкости я, наверное, танцевал примерно так же, как многочисленные старики и старухи, которые, не уступая молодому поколению, совершали отчаянные прыжки и повороты под музыку. Подобные события давали нам, пленникам, так необходимое всем нам временное облегчение, заставляя забыть о тяжелой жизни. Ведь мы давно уже успели забыть о том, что значит отдыхать и веселиться в компании женщин и детей.
