Ханс Беккер - На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950
— Эй, кто там? Выходи! — взревел сержант на русском языке с просторечным выговором, который я к тому времени уже хорошо понимал.
Бледный и растерянный, я выполз из своего убежища и посмотрел на собаку с такой ненавистью, что, если бы чувство можно было превратить в отраву, животное издохло бы на месте.
Меня отвели в караульное помещение и спросили, откуда я взялся. Мое отсутствие на месте, конечно, уже не осталось незамеченным, и, солгав, я ровным счетом ничего не смог бы добиться. Поэтому я признался: «Смоленск».
Меня отправили вымыть лицо и руки, которые были черными, как у негра. Потом меня отвели в камеру. Меня покормили, никто не бил меня, не издевался и даже особо не ругал. Лишь один солдат обозвал меня «хитрым чертом», что я воспринял, скорее, как комплимент. Было похоже, что моя поимка привела весь караул в хорошее настроение.
Но отношение конвоира, который прибыл из Смоленска, чтобы забрать меня и отвезти обратно, было совсем другим. Причина была понятна: ведь я подвел его коллег. Когда мы возвращались в лагерь на поезде, он по любому поводу награждал меня ударом приклада. То же самое продолжалось примерно каждые сто метров, когда он сопровождал меня пешком примерно пять километров от станции до территории лагеря. А там меня уже ждали комендант и его люди. В караульном помещении, куда меня доставил конвоир, меня избивали до тех пор, пока все мое тело не покрылось кровоподтеками, а одежда не превратилась в лохмотья. Затем пинками меня отправили в камеру, где я пролежал три дня, каждую минуту ожидая продолжения издевательств. Но приговор, который огласил мне угрюмый ефрейтор, оказался неожиданно мягким: трое суток ареста. При этом мне только один раз в эти три дня полагалась миска супа, в оставшееся время мой дневной рацион состоял из полуфунта черствого хлеба и кружки воды. Должно быть, жизнь стала постепенно налаживаться, мрачно пошутил я про себя. Ведь в военные дни так обычно и кормили в лагерях для военнопленных.
Когда меня выпустили, мне снова понадобилось какое-то время, чтобы мой организм восстановился, и я смог считаться заключенным третьей рабочей группы. Какое-то время я пролежал в госпитале, а потом провел несколько дней «периода дистрофии» в бараках для заключенных категории «ОК». Затем я получил первое назначение на работу на городской кирпичный завод. Меня зачислили в команду штрафников, личный состав которой делился на две категории: тех, кто носил синий крест, и других, отмеченных красным крестом. Синий крест, который красовался и на мне, обозначал то, что пленный совершил попытку побега. Обладатели знака красного креста стояли несколько выше на лагерной социальной лестнице: таких людей просто поймали на воровстве либо начальство подозревало их в планировании побега. Считалось, что за хорошее поведение из этой группы, подлежавшей строгому надзору со стороны охраны, могут перевести в обычную рабочую бригаду. Наверное, мне не повезло, потому что вместо этого я снова угодил в барак к больным дистрофией.
Барак поражал разнообразием типов своих обитателей. Многие действительно были истощены, но было много и таких, кто самым беззастенчивым образом мастерски симулировал свое состояние. Как бы противореча нормальной практике русской системы, где было не принято ничего делать для тех, кто не был способен приносить пользу, наша пища была несколько лучше, чем та, которой кормили в обычных бараках. Но цель этого была вполне понятна: укрепить силы тех, чье состояние не соответствовало принятым нормам, и как можно скорее вернуть их в рабочий процесс. (Поскольку людские потери СССР были огромными, а западные области страны были совершенно разрушены в ходе войны на уничтожение, рабочие руки очень ценились. — Ред.) Но большинство пациентов вовсе не желало выздоравливать. Они искали любые способы избежать того, что их снова вернут на работы. Поэтому при малейшей возможности они были готовы за пару рублей продать свой дополнительный паек.
Это было самое начало их коммерческой деятельности. Однако вскоре обитатели барака для дистрофиков со всей энергией приступили к поиску путей, позволявших избежать физического труда. В лагере открылось подобие биржи. Любая вещь там имела свою цену. А цены на хлеб, табак и сахар устанавливались ежедневно. Ценообразование было сложным: все оценивалось не только в рублях, но и в других товарах, поэтому часто возникающие противоречия в стоимости на отдельные предметы торговли помогали самым умным проворачивать многоступенчатые операции, в результате которых они всегда обеспечивали себе прибыль. Например, дневная порция сахара, около восьмидесяти пяти граммов (кстати, очень немаленькая — рядовые советские люди получали в это время по карточкам намного меньше. — Ред.), стоила две чайные ложки махорки, которую, в свою очередь, можно было обменять на хлеб совсем по другой цене, чем если бы речь шла о порции сахара.
Люди из рабочих бригад, проживавшие на одной территории с обитателями бараков для дистрофиков, имели возможность покупать сигареты, табак и хлеб в магазинах Смоленска (в это время действовала карточная система. — Ред.). Некоторые из них обнаружили в себе не меньшие способности к бизнесу, чем их товарищи из бараков «ОК». Они организовали собственные торговые точки, где продавали товары из города после возвращения с работ по вечерам. Иногда им удавалось получать огромные прибыли за счет значительной разницы в цене, которую они устанавливали сами. Например, фунт хлеба, который стоил в городе три рубля двадцать копеек, они порой умудрялись сбывать по пять-шесть рублей, особенно в дни, когда в лагере были перебои с хлебом. (Скорее всего, эти «бизнесмены» были связаны с вороватыми тыловиками-снабженцами. — Ред.)
Торговля в лагере, разумеется, категорически запрещалась русскими. Наступил день, когда мыльный пузырь торговли лопнул и импровизированный рынок закрылся. Ничего не подозревающие «коммерсанты» попали в руки офицера охраны, который в самый разгар базарной торговли конфисковал у них товар и бесплатно распределил его среди других обитателей лагеря. Один из наших товарищей, который демонстрировал особенно сильные способности к большому бизнесу и считался на рынке настолько преуспевающим дельцом, что должен был вскоре превратиться в «лагерного Рокфеллера», был приговорен к двум неделям тяжелых работ и одиночному заключению. Лагерное начальство шутило, что это должно было помочь ему в дальнейшем усовершенствовании системы торговли. После этого наши «лагерные евреи», как мы их называли, решили свернуть свои спекулятивные операции и залечь на дно. Но самые упрямые обитатели «корпуса дистрофиков» продолжали продавать свои пайки и изыскивать для себя то, от чего отказывались другие военнопленные, чем и питались. Они собирали картофельные очистки, гнилые капустные листья и прочие отходы. От поедания всего этого на их лицах и конечностях появлялись язвы. Бедняги выглядели настолько ужасно, что на них было просто жалко смотреть.
