Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги - Нике Мишель
Эта «новая страница» принимает вид диалога, или скорее диспута, нового «я» Юлии с ее «не я» (ее прежним «я»), которое сурово напоминает новому «я» об ограничениях, которые накладывает выбор монашеской жизни, которое будит в ней страхи и сомнения. Во второй части книги мы полностью публикуем этот необычайный диалог, выражающий трагическое раздвоение. Для этого disputatio, или психомахии (сражения в душе), имеются образцы, и Юлия о них упоминает: «Монологи» [15] и «Исповедь» Блаженного Августина или спор Ивана Карамазова с чертом. В «Монологах» (созданных между ноябрем 386 г. и апрелем 387 г.) это Разум (как и у Юлии) ведет диалог с Августином:
«Долго и о многом размышлял я сам с собой, исследуя и себя, и свое благо, и то зло, коего следовало избегать. И вдруг я услышал голос, звучащий то ли снаружи, то ли внутри меня, мой ли собственный, а, возможно, и не мой – не знаю» [16].
Но в противоположность Юлии Данзас, для которой разум (интеллект) препятствует вере, Августину еще не хватает интеллектуального постижения Бога. В качестве источника диспутов Юлии можно еще привести диалоги ученика с Иисусом Христом в «О подражании Христу» Фомы Кемпийского и в его «Soliloquia» («Монологах»), но это диалоги поучительные, это не поединки, как у Святого Августина или Достоевского.
Будучи еще «прикованной к земле», Юлия нашла в «Исповеди» Святого Августина те же сомнения: нужно ли отважиться (см.: «Исповедь», VIII, xi, 25–26, указ. соч., с. 948–949), отречься от «воинства века» (IX, viii, 17, с. 967), чтобы «вступить в воинство Божье» (в монашескую жизнь), (VIII, v, 11, с. 937); она познала такое же раздвоение, как Августин, – между ветхим человеком и новой, просвещенной душой. Святой Августин говорит: «Два желания борются во мне, одно – плотское, другое – духовное; и раздор между ними разрывает мне душу» (VIII, v, 10). Если для Августина самое трудное – следовать чистоте, то для Юлии – отказаться от научной карьеры. «Не хотеть того, чего хотел я, и хотеть того, чего хотел Ты» (IX, I, 1, с. 953). Для Юлии, как и для Августина, человек может обратиться к Богу только потому, что Бог обратился к нему ранее: это центральная тема августинского богословия.
После своего обращения Юлия скажет своему прежнему «я»: «Я больше не хочу быть стоиком… Я хочу быть просто христианкой…» При том, что, несомненно, стоицизм ее подготовил, выковал ее для того, чтобы пойти по «узкой колее» монашеской жизни и защиты христианства от большевиков: «Христианская мораль ставит во главу угла чувство долга, подобно стоикам, но в выполнении этого долга видит святую радость – какой не ведал стоицизм» (Наедине с собой, с. 120).
Эта последняя часть «Наедине с собой» по своему значению является бесценным документом, так как в нем содержится ряд автобиографических признаний и элементов психологического самоанализа, которые сами по себе позволяют немного заглянуть в сложную душу Юлии. В частности, там можно найти важнейшее свидетельства об отказе Юлии от своей женской сущности (см. конец III главы). А «не-Я» Юлии не упускает случая напомнить ей о женоненавистничестве Католической церкви, особенно по отношению к той, которая считает себя богословом и ученым (с. 107–108).
Мы снова встретим эти темы в другом неизданном дневнике, полностью посвященном описанию мистических переживаний его автора.
Иустина, Иустина! Путь души к Богу [17] («Неизреченное»)
Эта неизданная и недатированная рукописная тетрадь на шестидесяти страницах [18] под каллиграфически выписанным названием «Неизрѣченное» соответствует решению Юлии посвятить себя, под именем Иустина, религиозной жизни. 25 марта 1922 г. Ю. Данзас дала обет. Он совпадает с последними страницами «Наедине с собой», но там и намека нет на этот дневник. «Неизреченное» является исключительным свидетельством настоящего переживания мистического союза души с Богом: поиски «Божества», начатые с гностицизма, в конце концов сходятся в распятом и воскресшем Христе. Этот текст, не имеющий аналогов в русской духовной литературе (преимущественно аскетической, за некоторыми исключениями – такими, как Серафим Саровский), является одновременно и самоанализом, и молитвой и представляет собой провиденческую интерпретацию всей прошлой жизни Юлии. Во второй части мы дадим его полностью.
Юлия с ранних лет ощущала присутствие в мире зла и страдания [19]:
«Чудилось мне, что слышу все стоны и вопли страждущего мира – стоны убиваемых и истязаемых, и больных, и тех, над кем издеваются и кого насилуют, – и вопли женщин рожающих, и детей рожденных на страданье, и крик каждой раздавленной собаки, каждой подстреленной птицы, каждого животного, убиваемого для потехи человека, для пищи человека или другого животного…» (с. 48).
Загадка зла вездесуща и у Августина: «Где же зло и откуда и как вползло оно сюда? В чем его корень и его семя? Или его вообще нет? Почему же мы боимся и остерегаемся того, чего нет?» (VII, v., 7). Юлия пишет: «…становился мне ненавистным мир, построенный на страдании, на взаимном пожирании всего живущего…» (с. 49). Она прекрасно видела иллюзорность и лживость мира, в котором жила, где никому не нужна была душа ее – только тело… (с. 41). Она тосковала по истинной и единственной Реальности, ощущала зов следовать за Христом – зов, который она долгое время оставляла без внимания и источник которого обнаружила лишь гораздо позже. По-видимому, это было не стремительное обращение, а постепенное прозрение под влиянием чтения гностической литературы, придворной жизни с ее тщеславием, войны с ее потоками крови, Источника света, искупающего страдания: «Я поняла тогда, что вся моя жизнь была тоскливым, страстным ожиданием этого призыва» (с. 20).
Чтобы достичь этого озарения, Юлии пришлось очистить свое «я» от «внешней оболочки» (с. 5), от гордыни («гордыня не давала мне склониться под благим игом Твоим», с. 23), отринуть цепи своей индивидуальности, отдать Богу все свои способности и интеллектуальные дарования, а в конце концов – отказаться от своей воли ради воли Божьей в исполненном любви самоотречении, описываемом мистиками со времен «Песни песней»: «Господи, вся, вся, вся я Твоя! Возьми меня, испепели, уничтожь в Себе…» (с. 40).
Но «разум», который Юлия слагает к ногам Христа, не принадлежит ли уже Христу, как и иные ее способности? (с. 27), не Он ли обогатил ее разум, не Он ли раскрыл ей «зрелище веков минувших, дабы и в них прозрела бы я неисповедимые пути Твои» (аллюзия на ее исторические исследования) (с. 28)? Но я «злоупотребляла тем, что Тебе, а не мне принадлежало» (с. 29). То же самое о чувстве прекрасного, которое также имеет божественное происхождение: «…все от Тебя, и все к Тебе возвращается по хотению Твоему» (с. 31). Надо «отстранить от меня все то, что не Ты…» (с. 4). На сомнения и вопрошания Юлии Христос отвечает несколькими фразами: «Я всегда с тобой… […] Хочу тебя всю, всю тебя заполню Собою» (с. 40); «Ты идешь вверх и потому познаешь ныне в твоем восхождении ко Мне высшие формы страдания» (с. 43); «Ego ante te ibo: Tu me sequere» [20](с. 45). Речь идет не о том, что Юлия «слышит голоса», – скорее, это диалог души с самой собой, то, что святой Иоанн Креста называл «внутренние слова».
Итак, дорога к Свету сначала проходит через темноту, страдание – это «очистительный путь» созерцающих. Святой Иоанн Креста писал про «„темную ночь чувств“, которая есть умерщвление желаний, чтобы душа могла дойти до единения с Богом» [21]. Юлия принимает то же испытание: «…только погрузившись в эту тьму, пережив и преодолев ее, возможно узреть зарю Твоего света. Только через ночь идем мы к свету сиянию дня, только через страданье – к радости» (с. 8).
