Лев Славин - Ударивший в колокол
«…Да, да… мы друзья… близнецы…»
Гервег покуда по-прежнему в Швейцарии. Там же мать Герцена и их приятельница Мария Эрн.
В Ниццу вместе с Герценами приезжает Эмма Гервег. Муж ее почему-то туда не спешит, хотя здесь его страстно ждут. Натали приписывает к письму мужа:
«Мне все кажется, что вы вышли на минутку и что я увижу вас всякий раз, когда открывается дверь… Обнимаю вас от всего сердца. Пишите, пишите, пишите! Натали».
Это словно бы язык дружбы. Весьма тесной, но все в рамках добрых приятельских отношений. Взаимное дружеское тяготение — хочется назвать это «экстаз дружбы» — дошло до того, что Герцен, Гервег и Натали в ту пору стали называть друг друга именами персонажей из романа Жорж Занд «Маленькая Фадетта»: близнецы Ландри и Фадетта. Герцен отнесся к этой выдумке, как к игре, с ироническим добродушием, как и вообще к этой писательнице. «Романов Жорж Занд читать не могу — скучны», — писал он впоследствии дочери.
Но Гервег ухватился за игру в близнецы с азартом и называл отныне Герцена не иначе как своим «двойником». С таким же правом недвижный омут мог называть себя двойником водопада. Он не понимал, что в глазах Натали он был привлекателен именно тем, что был совсем непохож на Герцена, полярен ему. Ее манила неведомая противоположность — какая она? — изведать жутко и интересно.
Была ли то догадка, расчет или случайное совпадение, но Гервег возник в жизни Герцена в тот момент, когда Натали устала от блеска, мощи и грохота водопада и бессознательно тосковала по антиподу Герцена, стремилась безотчетно к тихой заводи, мечтательной, поэтической, стоячей.
Незадолго до этого Герцен сокрушался о слепоте Огарева, который не замечал вольного поведения своей жены Марии Львовны Рославлевой. Герцен писал Натали:
«Бедный, бедный Огарев! И еще повязка не спала с глаз его».
Нынче повязка плотно прикрывала огненные глаза Герцена. Он не видел ни любовной спирали, закружившей Натали, ни даже того, что было явственней всего, — ревнивых мучений Эммы. Он усвоил теорию Натали о «большом ребенке» и уговаривал Гервега не капризничать, не хныкать, не обижать Эмму и т. п. И когда он писал Гервегу: «Жизнь сама бросает под ноги камешки, споткнувшись о них замечаешь, и т. д. и т. д. — ты любишь в таких случаях прикрыть глаза, а я нет — вот и вся разница», — он не замечал, что под его ногами не камешки, а вырастает пропасть, которую вырыли близкие люди…
Гервег побаивался Герцена. А вдруг Герцен прозреет? Это и удерживало его от приезда в Ниццу. Натали в письмах успокаивала его, старалась рассеять его опасения. Но тут же предупреждает об Эмме, которая, как пишет Натали, «уже не скрывает более передо мной своего отвращения, ужаса, перед совместной жизнью в одном доме…».
А ведь Эмма — Натали этого не знала — давно уже стала ревновать к ней Георга. Еще со времени того пикника в Бельвю под Парижем, когда праздновали именины Натали и Таты ранней осенью сорок восьмого года. Никто ничего не замечал, но Эмма хорошо знала своего Георга, понимала значение обращенных к Натали томных взглядов его красивых глаз и того особого медового оттенка голоса, который так действовал на женщин. Возможно, конечно, что у Гервега не было специально направленных планов и он пускал в ход свои чары машинально, просто, чтобы не растренироваться.
Во всяком случае, Натали в приведенном только что письме подчеркнула слова «передо мной», то есть, стало быть, не перед Герценом. Причина житейская: Эмме невыгодно, чтобы Герцен узнал об истинных отношениях Натали и Георга, — он лишит Гервегов материальной поддержки, — а жили-то они на его счет. Ревность и расчетливость боролись в Эмме. В семье Гервегов она, а не ее содержанец Георг была мужчиной, опорой, добытчицей. Это необычайно развило в ней практицизм. Все в ней было обращено на извлечение пользы. Когда кто-нибудь из домашних проходил мимо нее, она спрашивала, куда он идет, и немедленно нагружала его поручением. Счета из магазинов за забранные ею товары она, не стесняясь, отсылала Герцену.
Разумеется, потому это письмо Натали — тайное. К этому времени возникает два потока ее писем. Одновременно в явном письме к Гервегу Натали пишет тоном доброй знакомой:
«…Нового с тех пор прибавилось только мороженое по вечерам и два живописца за обедом. Все большие прогулки мы откладываем до вашего приезда».
Но даже этот полуприятельский, полусветский тон он считал неосторожным, могущим выдать его и Натали.
Натали приходится успокаивать его:
«Он (то есть Герцен. — Л. С.) не в состоянии понять нас — нельзя от него этого и требовать… И совсем непростительно тебе, ангел мой, видеть в его письмах и в моих открытых письмах — намеки…»
Но страхи не оставляли Гервега. В нем вызывал опасение предстоящий приезд в Ниццу «старух» — лишние глаза! «Старухами» Натали называла с развязностью, тоже раньше ей несвойственной и появившейся только в угаре «нежного внимания» к Гервегу, мать Герцена Луизу Гааг и их приятельницу двадцатисемилетнюю Марию Каспаровну Эрн.
В конце концов Гервег заражает страхами Натали. Чем ближе день его приезда в Ниццу, тем сильнее ею овладевает опасение, что Гервег выдаст себя взволнованностью, может быть, излишней нежностью взглядов или как-нибудь еще иначе. Она спешит предостеречь его в одном из тайных писем:
«Будь осторожен ради меня. Не бойся, что ты покажешься мне холодным… Не бойся, я знаю, я понимаю все, что ты испытываешь; твоя суровость явится для меня наибольшим доказательством твоей любви».
Постепенно этот страх разоблачения принимает у Натали характер одержимости, к которой, нет сомнения, она всегда была склонна. Временами Натали испытывает припадок стыда перед Герценом, все еще ничего не подозревающим. В таком состоянии она пишет Гервегу: «Ты подозреваешь Александра там, где его искренность, его доверие, откровенность причиняют мне боль…»
И в другом письме:
«…Один лишь намек на то, что было сделано, сказано и написано, лишит меня Александра, тебя же лишит нас обоих — я не хочу жить и минуты после того».
Мотив этот — страх разоблачения — повторяется, становится постоянным в письмах Натали к Гервегу:
«Счастье Александра и, стало быть, столько же и мое я отдаю в твои руки, — его, детей, все…»
Примерно в это же время Герцен пишет в одном письме об особой «любознательности, об этом страстном интересе, который человек испытывает ко всему трагическому, грозному, бурному…».
И когда читаешь в письме Натали к Гервегу о том, что «покинуть его (Герцена. — Л. С.) — значит убить; желаешь ли ты этого? Превратить его тело в ступеньку, чтобы быть ближе к тебе… Наступи же ты лучше на мой труп…», — когда читаешь это, то задаешь себе вопрос, как могла эта тонкая, нежная, идеально чуткая, по общему (если только оно не преувеличено) мнению, женщина написать эти страшные слова о «ступеньке»? Быть может, здесь имела место та «любознательность», которую человек проявляет «ко всему трагическому, грозному, бурному»?
