Софья Островская - Дневник
28 июля, пятница
Лето стоит прекрасное, очень теплое, с подобающим количеством дождей и коротких, далеких гроз. Уже давно отцвели мои любимые жасмины и липы в Летнем саду. На столе у меня сейчас полевая ромашка и большой «дачный» букет, очень красивый, который на днях привезла мне по возвращении из санатория Лидия. Она поправилась, мила по-старому, а во мне ведь только одна мысль – и я больше ничего не чувствую, и мне трудно и утомительно долго быть с людьми.
Пожалуй, лето уже идет к исходу: мы же никогда не были за городом, если не считать двух-трех поездок на Пороховые, куда, кстати, собираемся и завтра. Отсутствие поездок объясняется капитальным отсутствием денег. У меня сокрушительно с финансами, и, говоря искренне, я совсем не знаю, как и каким чудом мы живем и питаемся. Все съел Торгсин[243] на масле, сахаре, овсянке и пшенке, и, кажется, с апреля месяца наши обеды отличаются изысканным стандартом ежедневности: овсяный суп без мяса и пшенная каша, если дома есть пшено. Если его нет, то овсяный суп заменяет все полагающиеся по кодексу три блюда. Для Торгсина у меня имеется еще только золотой фермуарик с жемчужиной и прелестный французский крестик на паутинной цепочке, подарок знаменитой Смирновой-Россет[244]. Больше нет ничего. Ушли все кольца, серьги, броши и даже великолепный перстень итальянской работы. И были только: масло, сахар, овсянка и пшено, а в июне очень часто простой черный хлеб.
Может быть, мы не голодаем. Зато мы постоянно недоедаем и мучительно страдаем от отсутствия кондитерских изделий. И конфеты и пирожные по очень высоким ценам в продаже, конечно, есть, но у нас нет на это денег. Я тону в долгах и в неплатежах; у меня очень недостаточные заработки, а с апреля месяца меня кормят трогательными обещаниями хорошей службы. Без службы больше мне не обойтись, это ужасно, но это неизбежно. Переводов у меня нет совершенно, и я пробавляюсь лишь педагогикой, которая меня очень утомляет.
Я мало у кого бываю и мало принимаю у себя – мне очень неловко подавать гостям к чаю хлеб и булку. Я знаю, что этот стыд весьма глуп, но ничего не могу с собой поделать. Не люблю выносить «на людей» свою нищету. Этот год по напряженности финансовой и нравственной атмосферы очень напоминает 1929-й – с продовольствием тогда было, однако, гораздо легче.
Среди знакомых перемен мало: у Кисы[245] все благополучно, муж давно освобожден и даже пытается устроиться в Военно-политическую академию имени Толмачева[246]. У Ксении – высоко-коммунистическое просперити от двух серьезных закрытых распределителей и хороших ставок[247]. Внешнее благополучие подчеркнуто и у Анты[248] – у нее, кстати, какие-то новые романтические затеи с новым неизвестным. Пару недель жил в Ленинграде Бор[249] с женой – противная, злая иголка! Он должен был прислать нам известие о себе из Архангельска, откуда выезжал на год с экспедицией на Северную Землю, но, конечно, ничего не прислал. Он же хам. Кэто была в Торжке, вернулась из Торжка и вновь собирается в Торжок: она милая и простая, котенок и обезьянка. Муж ее чрезмерно – но осторожно – ухаживает за мною, и это глупо. Готу не вижу больше: написала ему, чтобы не приходил, пока не позову. У меня сейчас нет ни сил, ни желания заниматься всякими балаганчиками.
Г.В. вернулся из Сочи, но дурно выглядит. Его тоже, как и меня, преследует какая-то одна мысль. По-моему, за последнее время он делает вид, что жить ему хорошо. Это не так на самом деле.
О Севастьяновых[250] не слышно ничего. Боричевский, кажется, голодает. Марыля молчит. Изредка бывает профессор Магазинер[251]. Пару раз был Котя[252] – с конан-дойлевскими рассказами – неизвестно зачем. Из Парижа Jeanne прислала милые журналы. Петр Карлович перенес две глазные операции: желтая вода и катаракт. Ему больше 80 лет[253]. В Италии скончалась Софья Петровна Молчанова; после ее смерти Жорж покушался на самоубийство и потом долго болел.
Золотая Книга[254] пишется только в сердце, с большими перебоями, отстранениями, непонятностью, непониманием, страхом и молчанием. Facite silentium[255].
4 августа, пятница
День св. Доминика[256], отмеченный мною особо. С этим днем и с этим святым – крепкая и нерушимая связь, странная, полубредовая, часто мучительная. Из мглы веков потянулись нити – обволокли – спутали – затягивают – уже затянули. И в этом особенная ценность, особенное значение, особенная боль (радость-страдание). От этого и Hosanna и De Profundis[257].
Круг, в котором сейчас, словно не мой: втолкнули и вертят. Весь июль в этом кругу, самая страшная точка в нем: отец. Сны от него или нет? А кругом точки – разные – от призрачной и торжественной чистоты Золотой Книги – через сумасшедшую невротику Готы (разговоры о спиритизме) – через редкие вспышки о Ник. (жив? умер?) – до частых, нелепых, немногословных и настороженных встреч с Борисом Сергеевичем[258].
Он – муж Кэто и начальник Эдика. Он – отец Люлюшки и молчаливый друг нашей семьи. Наше шутливо-нежное и милое приятельство ломается – и в треске его что-то грозное и, может быть, неотвратимое. Отношения усложняются с катастрофической быстротой: а дальше что? На Миллионной – в огромной полупустой комнате, тихой без Кэто, без ребенка, без прислуги, – подолгу сидим за «кадровой выпивкой». Большие глаза Эдика с ласковой нежностью смотрят на своего начальника, такой же любовью Эдик любил, пожалуй, только Гермуша[259]. Борис Сергеевич напевает, покашливает, пьет и морщится: у него все время болит горло – ему что-то прижигают. Когда Эдик уходит за чайником, за вином, за водкой, Борис Сергеевич гладит мои руки и молча улыбается. Говорит:
– Как с вами хорошо! Особенная вы женщина. И тревожно и спокойно.
Потом, подумав:
– Вам бы быть женой министра! До каких высот мог бы дойти ваш муж при такой жене…
Смеюсь, шучу. Я с ним всегда шучу и смеюсь.
Однажды встал, резко и нежно пригладил мои завитые волосы, долго держал голову в ладонях и смотрел в лицо.
– Мадонна… – сказал тихо и поцеловал в лоб.
Я опять отделалась шуткой.
А недавно разговор, который записываю дословно:
– Ведь ваши меня любят?
– Очень, милый.
– А если бы я был свободен, вас бы за меня отдали?
Я смеюсь:
– О, конечно!
