Софья Островская - Дневник
Сегодня День св. Августина[265] – уезжаем к Гутену на именины. Он теперь снова часто бывает у нас, привозит цветы, папиросы. Славный и скучный.
Была у Кисы, у Анты, у Ксении. Некогда сказать обо всем. Часто пью у Дмитриенко – он, кубанский казак, чудесно и тщеславно рассказывает. Охотничьи замашки у военных не новость, но слушать его приятно. Ромбы – ордена – квартира в здании Гвардейского штаба: восхитительно из окон смотреть на площадь, на вечереющее небо, на божественное золото Адмиралтейской иглы.
Раньше времени вернулась из Торжка Кэто с мужем. У него горловой туберкулез. Жутко и непонятно. Была у них пару раз – похудел, глотает только жидкое, и то с трудом, скоро едет в санаторию в Детское Село.
– Приедешь, Мадонна?
– Приеду.
Вероятно, сумею выбраться во время конференции. Или потом. Его очень жалко. Не может быть, чтобы ТВС[266] гортани был неизлечим. У Кэто усталый вид. Она все-таки не понимает до конца.
Сентябрь, 9-го, суббота
Работа затягивается далеко за полночь, начинаясь с самого утра. Заседания. Морская секция. Ледовая комиссия. Комиссия по балансу морей. Приемы. Банкеты. Письменные переводы. Протоколы. Устные переводы. Гималаи умных слов и непонятных понятий. Удачное жонглирование терминами. Масса улыбок. Масса знакомых. Толпы на лестнице и в залах Географического общества[267]. Экспортные папиросы. Милая Польша. Очаровательная неподвижность старой Финляндии и прелестное лицо молодой Финляндии. Забавная Литва – проф. Казис Пакштас похож на лесного человека, очень древнего, колдовского, умевшего разговаривать с дождем и птицами: у него ясный и молчаливый взгляд и чудесные зубы зверя. Элегантные шведы. Трогательная Дания. Скульптурная Германия со свастикой в петлице. Если на профессора Зольдина надеть броню и шлем, он будет похож на рыцарское надгробие. Ужасно смешная и домашняя Латвия. Бледно-серая Эстония. Очень европейский вид Данцига – ожившая фотография из иллюстрированного журнала.
И я – парламентская переводчица и секретариат Морской секции. На мне незаметно подштопанное платье, в котором я кончала гимназию в 1918 году, и не совсем приличные туфли. Несмотря на это, меня называют «Наша самая элегантная переводчица».
От этого мне и весело и грустно.
Я ухожу из дому в 9 ч[асов], залетаю в неопределенное время пообедать и уношусь снова. Ложусь спать между 3 и 5 ч[асами] утра, после возвращения со всяких шикарных банкетов, на которых я голодаю, потому что мне некогда есть: я записываю застольные речи.
Вся жизнь куда-то отодвинулась – ее заслонила ненужная громада Конференции. И события жизни, не связанные с событиями конференции, вдруг потеряли свою значительность.
Живу под высоким напряжением всей нервной системы. Поэтому не устаю, мало сплю, почти не ем и чувствую себя крылатой.
В крылатости радостей нет: с иностранцами работать неприятно. Ни в одном советском учреждении на меня не смотрели как на служащую – я всегда была наравне или выше. Несколько дней я перерабатывала мнение иностранцев на этот счет: теперь они смотрят на меня и относятся ко мне как к некоей фантастической советской даме, любезно принявшей на себя труд помочь им разговаривать и ориентироваться. Они знают, что мне за это платят хорошие деньги, но я не служащая в их глазах – я «дама из общества», qui fait les honneurs de la maison[268]. Если я опаздываю на заседание и вхожу в зал уже во время докладов, мои иностранные знакомые почтительно встают, молчаливо здороваясь со мною. Остальные переводчики – служащие: с ними здороваются до или после заседаний. Или проходят мимо. И я снова: наравне и выше. Гордость – смертный грех. Я пребываю в оном.
…На днях узнала, что 30-го застрелилась в санатории наша жилица Лидия Арсеньевна Болтина. Ей было 24 года. Туберкулез и неудачный роман. Черная, розовая, беспокойная – обожала и почитала меня. Жалко. Что я буду делать с комнатой? Ко мне могут вселить черт знает кого. О смерти ЖАКТу пока не объявляю.
Сегодня выезжаю с делегатами на Свирьстрой[269] и на Волховгэс[270].
13 сентября, среда, ночь
На Свири очень интересные доклады о строительстве, прекрасный завтрак и обед, множество речей и вина. Во время осмотра замечательные разговоры с профессором Пакштасом об Африке, Ниагаре, оккультизме и религии.
На Волхове – дождь, грязь, печальная равнинность северного пейзажа с безотрадным одиночеством белой церкви на другом берегу.
Сегодня – «Астория». Павловск (в новом для меня разрезе Аэрологического института)[271], Пулково (рукописи Кеплера[272], которые трудно было и выпустить из рук), студенческая веселая прогулка в Михайловский сад с проф. Добровольским (старик, моложе самой молодой молодости), драгоценности Samain’а, Бодлера и Верлена и груда прекрасных – новых для меня – польских стихов – дивная погода – заседание Морской секции до 9 ч. вечера – затянувшиеся переводы до 11 ч. – в полночь мой одинокий ужин в «Астории» под неистовый джаз и удивленные взгляды «пирующих», английский костюм, портфель, между грушей и кофе – бумаги, карандаши, сброшюрованныее доклады. Краткая беседа с проф. Стакле. Потом – переезд с портфелем и бумагами за столик польской делегации. Трогательная разнеженность дружеских разговоров. Очень пустые и немного жуткие улицы. Усталость такая, что даже спать не хочется.
Завтра с «Красной стрелой» выезжаю по маршруту: Москва – Днепрострой – Киев.
От Киева жду очень многого. Это – романтика невиденного, голубой город.
В Москве, вероятно, не будет и свободного часа.
10 октября 1933. Ночь
Монолог в форме диалога
Первый тон
Только б в Киеве жить мне надо,
В его лавре, святой Печерской,
Позабыв за тихой оградой
О мире лукавом и дерзком.
Почитать иконы и мощи
И в пещеры ходить молиться,
Где свечей восковые рощи,
Где туманом ладан слоится.
Отстоять часы на коленях,
Умиленно лицо склоняя.
Святителей строгие тени
Православья дух охраняют.
А потом в Успенском соборе
Деревянный сруб заприметить,
Тот самый, которому вскоре
Будет ровно десять столетий.
И кутью снести на могилы,
Где Искра лежит с Кочубеем.
Сколько русской исконной силы
Со времен царя Берендея!
Сколько было их всех, могучих!
Всех ревнителей правой веры!
От креста над Днепровской кручей
До крутой столыпинской меры.
Мир жестокий, лукаво-дерзкий
Кружит за тихой оградой.
Мне же в старой лавре Печерской
Жить надо.
Второй тон
Для жизни этой монастырской
С собой возьмите непременно
Духи, блокнот, роман английский
И сотню папирос отменных.
А скромно приближаясь к храму,
Вы не забудьте, дорогая,
Бодлера и Омар-Хаяма,
Друзей возлюбленного рая.
Вы не забудьте катехизис
Буддийских жизнеочертаний
И уложите в складке ризы
Орнамент римского влиянья,
Чтобы, попудрив нос умело,
Сказать, цепным любуясь мостом,
Что с древним православным делом
Народ расстался очень просто.
В беседе с набожным иереем
Проговоритесь вы, я знаю,
Что мощи – старая затея,
Необязательно святая,
Что очень любопытны фрески,
Но Пинтурикьо вам милее,
Что Фрейд – ученый крайне резкий
И что вы любите Бердслея.
И жизнью поживя российской,
Такой, которой больше нету,
Вы для культуры византийской
В душе не сыщете ответа.
Тогда на Запад свой любимый
Вы повернетесь беспечально,
Назвав с улыбкой жажду схимы
Экскурсией сентиментальной[273].
Октябрь, 13-го, пятница
