Зиновий Коган - Эй, вы, евреи, мацу купили?
Она чуть выше Димы и его каблуков с замерзшими ногами. Такие ноги легче ампутировать, чем за собой волочь.
– Мама что-нибудь рассказывала обо мне?
– …Вы учитесь в аспирантуре…хотите познакомиться…..
– И все? Я просила ее ни о чем не говорить.
О чем она?
Он смотрел на нее. Двадцатилетней давности студентка шла рядом с ним. Ах если бы не туфли и собачий холод! Хотелось бросить свое тело куда-нибудь в тепло. Но «нет свободных мест» – в кафе.
– Я люблю ленинградские места в Москве, – сказала Марина. – Пойдемте к консерватории.
Он глотнул воздух. Замораживаться так замораживаться. Бедняга и не знал, что в Москве есть ленинградские места. Они остановились в ногах бронзового Чайковского. Обувь у него не чета нашей. Падал снег, и композитор будто на качелях. Если бы Димкины ноги не упирались в туфли как в жестянки и голодуха не стягивала живот. Ах, если бы не эти «если». Рядом шла Марина, и он в конце концов, задравши голову к звездному январю, начал трепаться – изгнание Иосифа Бродского, смерть Галича, ханукальные свечи…
– Я вам не надоел?
Он забыл и холод и туфли.
– Ну что вы! Вы так красиво говорите. Впрочем «красиво» это даже оскорбительно. Это все очень интересно. Вы знакомы с легендарными людьми. Я вам завидую.
Поворот головы и рядом девичье лицо – раскрасневшееся, с красным чувствительным ртом и южными глазами. В такой мороз!
– Ну а теперь куда? Дима с надеждой взглянул на часы.
– Теперь? Я хочу посмотреть Патриаршие пруды.
Там скамейничал Миша Булгаков со всоими привидениями. И добро, знал бы Дима, где это. Где-то в шаге от Дома писателей.
Писателям не вставать завтра в шесть. Но ведь не они, а Дима сейчас играл студента двадцатилетней давности.
И все законы
На миг в загоне
На миг улыбки
Как светофоры
И в каждом сердце
По кораблю.
Скамейка Мастера занесена снегом, как впрочем и пруды.
Безлюдно до берлиозности. А ведь у растаявших Патриарших прудов уже отсидели свое два потных от жары писателя, когда явился консультант Воланд с дьявольской свитой, и Аннушка по прозвищу Чума уже разлила подсолнечное масло. Все уже было, черт возьми. Давным давно зима.
Он сказал:
– Хорошо бы нам летом найти тут местечко для себя.
Это была праздная мысль, треп ровно ничего не значил.
Она разглядывала погасшие окна зданий, блуждали вокруг пруда и тени их – тени упрямых скитальцев.
– Вы знали Альбрехта? – вдруг спросила она.
– Володьку? Я переписывал для него «Плод» с черновиков.
– Везло вам. Я эту книгу читала.
– Я смутно ее помню. Марин, а зачем ты хочешь еврейскую семью?
– О-о, печь субботние халы, зажигать свечи….
Еще сильнее не хотелось уезжать в Голодную степь.
Она жила в общежитии на Ленинских горах, и когда Дима, наконец, простился у проходной, часы раскручивали второй час ночи. Четыре часа до подъема. Сдохнуть можно.
Январь и потом февраль он катался с ней на коньках. Он пьянел ее молодостью. Она успокаивалась возможностью вступить с ним в брак и получить московскую прописку.
– Ну ты, батя, даешь, – посмеивался сын.
– Даю-даю. Женюсь скоро, – отвечал отец.
Марина опаздывала на тридцать-сорок минут.
– Кажется, я тоже начну опаздывать.
– Бесполезно. Я знаю, сколько меня ждут.
Она целовалась, втягивая в себя его язык.
– Мне нравится, что вы меня ни о чем не расспрашиваете.
Он чувствовал на своем лице ее ладони.
– Когда мы снова встретимся?
– Я вам позвоню.
– Здесь темно.
– Я не люблю свет. Я существо ночное. Я сова.
– Да-а, – Дима едва не расшаркался. – А я однажды в Саяных подстрелил двух совушек одним выстрелом. Сидели рядом на сосне. И я убил их, чтобы доказать, что я умею убивать.
Марина опустила голову, а когда подняла ее, он встретил взгляд ужаса.
– В понедельник со мной беседовали андропологи, – сказала Марина. – Я входила в группу «солидарность». Но по-московски.
– Ты сошла с ума!
– Вот и моя мама такой же паникер. Вы другое поколение.
– Самиздат размножали?
– Они пригрозили: «Стоит нам позвонить на кафедру…» всех уже посадили, сослали… На меня ребята косятся – мол, раскололась.
– Надо пережить.
– Можно спрятаться на год в психиатричку, но я так привыкла к университету! Отчим прислал ультимативное письмо из Тулы – или я соглашаюсь на дурдом или мне прекращают всякую помощь.
– Сколько охотников на одну сову.
– Хотят из меня сделать доносчика. Они говорят: «Вас ожидает судьба вашего приятеля, если не дадите показания». Я должна им написать обо всем. Господи, я сойду с ума. Я чувствую себя одинокой и беспомощной…
Ему захотелось упасть перед ней на колени и целовать сквозь ботинки ее ноги.
– Выходи за меня замуж. Это как прыжок. Долго рассуждать – раздумаешь.
– А вы во мне уверены?
– Я уверен в себе.
– А когда подадим документы?
– А завтра и подадим.
– Идемте кататься. Я замерзла.
Ночь он пролежал без сна. Зря он ей рассказал про тот выстрел в тайге. Тот выстрел – бахвальство перед женой, что сбежала от сына и от него через шестнадцать лет. «Ты никогда не был мне мужем… Нас ничего не связывает…. Жизнь дается один раз и я не обязана приносить ее тебе в жертву… Ты ко мне относился, как к половой тряпке… Жид пархатый… Я тебя ненавижу»… Что она еще говорила ему? Да мало ли что. Она сравнивала его с двадцатидвухлетним любовником. Она мстила времени и тем, кто удачливее, чем она. Ну что же, завтра Дима возьмет реванш, чтобы тоже бахвалиться: жизнь дается один раз…
Днем он отпросился у начальника, купил цветы, апельсины, шампанское. Марина опоздала на сорок минут. Взгляд, каждое движение ее излучали гневливость и лицо багровое – лицо небритого хлопца. Цветы приняла без улыбки.
– А на какой месяц принимают заявления? – спросила она.
«Заявления принимают на март», – ответили в ЗАГСе.
Нам надо подумать, – ответила Марина.
Он вышел следом за ней на улицу. Лысый Дима, точно заблудившийся круглоглазик. Мультфильмовский придурок с цветами, апельсинами и шампанским. А уж на работе будут ехидничать…
– Ну, я еду в библиотеку, – сказала Марина.
– Не оставляй меня сегодня, а?
– Мне сентименты чужды, – сказала Марина. – Но вы можете меня проводить к библиотеке на Моховую. Кстати, зайдем по дороге в синагогу.
– Мар, скажи мне «ты».
– Я не могу. Наверное, сказывается разность в возрасте.
Синагога безлюдна. Они опустили в ящик пожертвований монеты и вернулись на улицу.
– Идемте, но только быстро.
– Я к тебе очень привык, – сказал Дима.
Это было не совсем так, но он на это надеялся.
