Федор Грачев - Записки военного врача
— А помнишь?..
— А знаешь?..
Мы сидим на скамейке. Мы — это механик парохода «Жан Жорес» Владимир Яковлевич Маслаков, секретарь парткома Балтийского морского пароходства Дмитрий Кириллович Зотов, я и милиционер, фамилию которого не помню.
— Да-а… Тяжелое было время, — говорит милиционер. — Много было страданий, горя и ужаса. Мне вот, например, известно, что здесь чуть-чуть не закопали живую женщину…
— Ну, это, наверное, из легенды! — усомнился Маслаков.
— Не легенда, а быль. Женщина жива и по сей день.
И тут я вспомнил таинственную запись Кугеля, на которую я не раз натыкался в своем блокноте.
— Как ее фамилия? — спросил я.
— Забыл. Если вас это интересует, могу познакомить с моим другом. Он знает. И, кстати, он сейчас здесь…
Меня, конечно, не пришлось упрашивать. Товарищ нашего собеседника, Иван Алексеевич Коробов, подтвердил этот факт. Мало того, оказалось, что Коробов — сосед этой женщины по квартире. Зовут женщину — Екатерина Кирсановна, а фамилия — Галкина. Но я и теперь не верил в историю с заживо погребенной. Мне казалось это чистым вымыслом. И на другой день я отправился по адресу, который мне дал Иван Алексеевич Коробов.
На пороге меня встретила невысокая худенькая женщина.
Объясняю цель моего прихода. Галкина пригласила меня в небольшую комнату.
— Говорите, что не верите? — началу Екатерина Кирсановна. — А я и сама иной раз думаю — было ли такое? С ума чуть тогда не сошла. Но хотя и прошло столько времени — ничего я не забыла. Тогда мне было тридцать восемь лет. В начале войны я была на оборонных работах под Ленинградом. До глубокой осени. Потом вернулась на завод. В конце января сорок второго года шла с работы домой. Попала под сильный обстрел. Бегу скорее в подворотню. Что случилось потом — не помню…
Галкина поправила скатерть на столе, тщательно разгладила ее край и продолжала:
— Когда очнулась — темень. А вокруг лежат люди. Стала я барахтаться… Громко закричала: «Отодвиньтесь! Вы же меня придавили!» Еле-еле выползла. Лежу, а где — и сама не знаю. Подходит какая-то женщина с фонарем в руках и говорит мне: «Не бойтесь!» Помогла мне встать. Я вся дрожу от страха, зуб на зуб не попадает… Подошли еще несколько человек. Спрашивают мою фамилию, кто я такая. Я сказала. Поднесли фонарь, я вижу — в траншее покойники. Много покойников… Мне рассказали, что меня подобрали на улице среди убитых при обстреле. И вместе с ними привезли на кладбище.
Жутко мне стало. Я упала.
Очнулась — лежу на койке. Спрашиваю: «Где я?» Мне отвечают: «В больнице Коняшина», Ощупываю себя вот так… Руки, ноги — целы. Ран нет. Но в голове бум-бум! Все ходит перед глазами вверх тормашками. Потолок, палата…
В этой больнице я находилась больше трех месяцев. Выписалась уже летом. На улице тепло, а я иду в валенках и полушубке. В той одежде, в которой попала в больницу.
Потом я поступила опять на работу на свой завод. Вот и все. Старики мне говорят — жить тебе теперь, Катя, два века! Вот и живу. Работаю…
Так была расшифрована запись Кугеля в его блокноте.
Что же дальше?
тром 30 января Дарья Васильевна разбудила меня в ординаторской.
— Идите скорее в третью палату! — торопливо шептала она. — Скорее! Терентьев приказал долго жить… Иван Тимофеевич…
Рана минометчика осложнилась сепсисом. Врачи делали всё возможное, чтобы спасти Терентьева, а вот смерть все-таки одолела его.
Я вошел в палату. Терентьев лежал покрытый простыней. Санитары хотели было положить его на носилки.
— Подождать! — властно потребовал вдруг побледневший Вернигора.
В палате напряженная, гнетущая тишина. Краснофлотец медленно, с трудом поднялся на костылях. Поднес руку к горлу.
— Встаньте все, кто может! Дорогие мои товарищи! — Голос Вернигоры дрогнул. — Умер Иван Терентьев… Он был солдат… хороший человек! Храбро сражался с фашистами. Жизни своей не пожалел и спас своего командира. Не каждый может решиться на это! Возьмет теперь Ваню мать сыра земля… Прощай, друг!
Смолк староста, пряча глаза под густыми сросшимися бровями. Щеки и подбородок вздрагивали. Он лег на койку, уткнувшись в подушку…
Санитары бережно положили Терентьева на носилки, не снимая простыни с умершего.
Ушел из жизни человек большого мужества и великого подвига. Одну только строчку вписал Терентьев в историю защиты Ленинграда! Но какую! Не раздумывая, прикрыл он своим телом командира, когда тому грозила опасность. Что может быть выше этого прекрасного воинского самопожертвования!
Прожит еще месяц. Самый тяжелый, самый голодный. В госпитале умерло сорок раненых. В стационаре лежало тридцать шесть человек: врачи, медицинские сестры, политруки, обслуживающий персонал. Из них в январе умерло четыре человека.
В городе по-прежнему трескучие морозы.
В конце января встретил в коридоре медицинскую сестру седьмого отделения Клавдию Михайловну Тамаеву, студентку пятого курса Института железнодорожного транспорта.
Она две недели лежала в госпитальном стационаре. Истощенная, похудевшая Тамаева, напрягая последние силы, работала над дипломным проектом.
— До свидания, Федор Федорович! Я уволилась…
— Почему?
— Надо защищать дипломный проект.
— Когда?
— Через два дня.
— Хватит силенок?
— Уверена!
Вскоре я узнал, что Клавдия Михайловна защитила дипломный проект, и даже на «отлично».
В феврале начались метели.
— В такую погодушку в самый раз охотиться за «языками», — рассуждали раненые.
Зима с каждым днем сдает свои позиции. Последние морозы. Чуточку теплеет солнце. Днем на припеке С карнизов иногда падают капли.
Одиннадцатого февраля ленинградцам в третий раз увеличили хлебный паек. Повысились нормы питания и для раненых.
Улучшились и условия госпитальной работы: есть свет, тепло и вода. Ожили рентгеновский кабинет, клиническая лаборатория и частично физиотерапевтическое отделение. Но все же недоставало медикаментов и перевязочного материала.
Начавшаяся в январе эвакуация раненых через ледовую дорогу Ладожского озера продолжалась и в феврале. По сравнению с январем эвакуированных было в три раза больше.
— Всего хорошего, дорогие доктора! — обнимал всех Вернигора. — Большое вам спасибо за лечение и заботу! И тебе, тетя Даша, большое спасибо! — благодарил матрос санитарку Петрову. — Что бы мы без тебя делали? Пропали бы! Ей-богу пропали! Прощай, голубушка!
— Будет болтать-то! — смущенно возражала Петрова. — Давайте-ка присядем по русскому обычаю — перед путь-дороженькой!
