Федор Грачев - Записки военного врача
Во второй половине декабря, войдя к себе, я увидел Иону Рафаиловича. Он неподвижно сидел в кресле.
— Случилось что-нибудь, Иона Рафаилович?
Кугель поднял на меня добрый, но тусклый взгляд.
На лбу пролегла глубокая морщина.
— Умер мой сын, — после большой паузы, тихо всхлипнув, произнес Кугель. — От голода. Лег спать и не проснулся…
Он встал и, шаркая валенками, с трудом подошел к окну, еле сгибая ноги.
— Иона Рафаилович, отдохните на диване.
— Не могу…
Кугель посмотрел на часы и сказал:
— В восемнадцать ноль-ноль я должен присутствовать на операции. — Он вынул записную книжку. — Да, так и есть, в восемнадцать ноль-ноль. Назначил Шафер. В шестом отделении. Не опоздать бы! Вы меня проводите?
В ординаторской шестого отделения при свете мерцавшей коптилки Иона Рафаилович тщательно ознакомился с историей болезни Петра Минакова. Подробно расспросил старшего хирурга о деталях операции и все это записал в свою книжечку, «канцелярию», как он называл.
Кугеля обрядили в халат, он молча встал около двери холодной операционной, тускло освещенной двумя коптилками. Перед самой операцией зажгли фонарь «летучая мышь». (Это было еще до того, как мы подключились к водопроводной подстанции.)
На каталке привезли Петра Минакова. «Летучая мышь» слабо освещала бледное лицо раненого красноармейца с белесыми бровями и чуть-чуть приплюснутым носом. Закутанный в одеяло, он повернул голову к Кугелю:
— Профессор, долго будете резать?
— Совсем недолго, — спокойно ответил Кугель. — Не бойся, голубчик, все будет хорошо…
Минакову дали наркоз. Зажгли еще одну «летучую мышь».
Шафер приступил к операции.
Операция закончилась благополучно.
Я решил проводить старика. Вместе вышли из госпиталя. На улице темень, мороз. Колючий ветер. Стук метронома в репродукторах. Окрики патрулей. Синеватые огоньки машин.
Дорога ныряла в сугробах. Втянув голову в плечи, Кугель шел неторопливо, экономя силы. Он молчал, казалось, забыл о моем присутствии.
— О чем вы задумались? — спросил я, чтобы нарушить молчание.
— Относительно операции Минакову, — глухо отозвался Кугель. — Тяжко было ему, а еще более — хирургу. Тяжелая это необходимость — быть хирургом, может быть, самая тяжелая профессия на земле…
— Куда вы сейчас идете?
— К подводникам. Поговорить надо с ними.
— О чем?
— Есть одна думка, — уклончиво ответил старик.
А на другой день в кабинет к Ягунову пришел военный моряк, капитан второго ранга Петр Сидоренко, командир дивизиона подводных лодок, что стояли на Малой Неве, около моста Строителей.
Кавторанг рассказал: вчера у них был журналист, по фамилии Кугель. Он поведал морякам о беде в госпитале — нет света. Очень трудно делать операции.
Вот какая думка была у Ионы Рафаиловича!
Подводники решили сократить у себя электрическое освещение и за счет этого осветить хотя бы операционную в нашем госпитале.
— Но у нас нет кабеля, — сетовал кавторанг Сидоренко.
Кабель заменили простым электрическим шнуром, который работники госпиталя сняли со стен своих квартир. Шнур лежал на рогульках, от набережной Малой Невы до госпиталя.
На рогульках были надписи:
«Не трогать!
Свет для операционной госпиталя!»
Не трогали!
Через неделю я был на совещании диетологов всех госпиталей во фронтовом эвакопункте на Кирочной улице. После совещания позвонил Ионе Рафаиловичу — решил зайти к старику в Дом писателя на улице Воинова. Это было по пути в госпиталь.
— Отыскался след, Тарасов! Заходите обязательно! — ответил Кугель. Голос глухой, точно из-под земли.
Я нашел его в небольшой комнате. На столе тускло горел оплывший огарок свечи.
— Сейчас мы устроим байрам на всю Европу! — похвастался Иона Рафаилович. — Есть два куска сахару и ломтик хлеба. Летчики снабдили. Вчера побывал у них. Замечательная была беседа, скажу я вам. Чудесный, батенька, народ!
На спиртовке Кугель стал готовить чай.
В это время в комнату вошла невысокая женщина в полушубке и валенках.
— К утру надо прочесть, Иона Рафаилович, — сказала она, кладя на стол оттиски гранок, которые пахли типографской краской. По-видимому, очередной материал в «Звезду».
— Хорошо. Сделаю еще до утра…
Женщина вышла.
— Елена Павловна Карачевская, — кивнул на дверь старик. — Сотрудница редакции нашего журнала. Ей давно лежать надо, так нет! Куда там! И слушать не хочет…
Мы сидели в холодной комнате, пили чай, вернее, кипяток. Во время разговора Кугель стряхнул крошки хлеба с прожженного ватника и аккуратно положил их в кружку тонкими, словно обтянутыми пергаментом пальцами.
Сомнений не было — старик совсем сдал. Лицо его как-то посерело, глаза потускнели и ввалились, уши стали восковыми.
Он не отдыхал, «чернорабочий литературы». Он не мог сидеть на месте сложа руки. Благородное стремление познать и раскрыть во всей полноте величие людей осажденного города не давало Кугелю покоя. Эта насущная для него необходимость была источником энергии в его неспокойной судьбе журналиста. Эта необходимость и подорвала его силы…
— Ох как много работы, батенька! — тихо говорил Кугель. — Вот так — сверх головы! Успею ли?.. А время, в которое мы с вами живем, — великое! Нам, может быть, сейчас не совсем легко точно разобраться во всем. Но сегодня пишется новая история, новая страница в истории. Она будет опираться на факты. Вот они, — показал Кугель на свои блокноты на столе. — Скромные, конечно, но все-таки. Кто и как может…
Старик прислонился к спинке старого дивана и устало закрыл глаза. Казалось, что он уснул.
Но нет. Минуту спустя Иона Рафаилович открыл глаза:
— Надо, чтобы после нас люди лучше поняли значение этих дней. Им-то будет виднее. С горы времени…
— Почему такие мысли! «Успею ли?», «После нас?».
— Я спускаюсь в долину Иосафатову[1], — очень тихо произнес журналист. — Никуда не денешься… Смерти бояться не надо. Ибо когда мы есть — ее нет, когда она есть — нас нет.
— Иона Рафаилович! Ну к чему ваши траурные афоризмы?
— Это Эпикур сказал. И мысль правильная. Я принадлежу к числу людей, которые часто видели смерть рядом. За мою долгую жизнь много поубивало людей. Ох как много! И я не боюсь умереть. Но пока жив, хочется говорить за тех, кто уже не может этого сделать…
— Я думаю, вам надо бы отдохнуть.
— Отдыхать мне некогда! Боюсь, что не успею. Сейчас каждый прожитый мною день — это дар природы. Этим надо пользоваться, если хочешь быть достойным такого дара…
