Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
– Во-он Дружок пошел гулять с Петром Михайловичем! Характерную особенность кота составляла шкодливость. Его кормили досыта, но он так и норовил у кого-нибудь что-нибудь слизнуть или стянуть. Однажды к Петру Михайловичу явился его сосед и сказал:
– Ваш рыжий кот всю сметану у меня слизал. Дайте мне его – я его удавлю.
Петр Михайлович побагровел. Волосы у него встали дыбом.
– Я вас самого удавлю за рыжего кота! – вскричал он.
Сосед пулей вылетел из лебедевского флигелька.
Подобно многим волевым; натурам, Петр Михайлович пылил в сравнительно мелких случаях жизни и не терял выдержки и присутствия духа в сколько-нибудь важных.
Он неоднократно предупреждал учеников, чтобы они не боялись его вспышек. Если он кричит на ученика, это, дескать, значит, что он еще возлагает на него надежды, а вот если он на вид бесстрастен – это дурной знак. И в самом деле: когда одна ученица заявила, что из одной точки можно опустить пять перпендикуляров, Петр Михайлович побледнел, но даже не сказал ей «Садитесь», – он все же не мог не объяснить ей, в чем корень ее заблуждения» и, только объяснив, вкатил ей «неуд.» (двойку).
В юности Петр Михайлович вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию (РСДРП) и примкнул к меньшевикам. Он участвовал в съездах меньшевистской партии, был знаком и не раз беседовал с Даном и с Мартовым. В 21-м году Ленин кликнул клич: «Хватайте бывших меньшевиков и эсеров!» До Перемышля этот клич докатился только в 23-м году. В октябре этого года Петра Михайловича, только что назначенного заведующим школой, арестовали и в сопровождении уполномоченного ОГПУ увезли на телеге в калужскую тюрьму. Это было в воскресенье. По дороге Петр Михайлович встретился с Большаковым, который тогда учительствовал в Корекозеве и шел домой, чтобы провести воскресенье с семьей.
– Куда это вы? – крикнул Петру Михайловичу Большаков.
– В Калугу! – ответил Петр Михайлович.
– Вернетесь скоро?
– Наверное, скоро. Как только управлюсь.
На сей раз ему удалось «управиться» действительно скоро: ровно через месяц он вернулся в Перемышль и приступил к исполнению обязанностей заведующего школой и преподавателя математики. От него только потребовали, чтобы он кратко оповестил читателей «Коммуны», что в партии меньшевиков он больше не состоит.
Петра Михайловича знал педагогический мир Москвы и Калуги. В нем жил талантливый, прирожденный учитель. Неправильный ответ ученика, в особенности – хорошего, Петр Михайлович воспринимал как личное оскорбление.
Сначала шло crescendo возмущенное недоумение:
– Что такое?.. Что такое?!
– Ну куда вы лезете! Куда вы нос дерете! – уже с отчаянием в голосе кричал он на ученика, стоявшего у доски и безуспешно пытавшегося разобраться в чертеже.
Сбрендил – с места – и другой ученик.
– М-м-м! – мычит Петр Михайлович и с остервенением трет рыхлый свой нос или столь же немилосердно скребет плешь.
Как и Траубенберг, Лебедев не обвел себя смолоду чертой своей специальности. Я терпеть не мог математику, даже Лебедев не сумел пристрастить меня к ней. Но зато как же я любил «отступления», которые Петр Михайлович довольно часто позволял себе на уроках. Наибольшей притягательной силой обладали для него история и литература. А мы, бывало, еще «подначиваем», «заводим» его, засыпаем вопросами. Рассказывая о царствовании Елизаветы Петровны, он приводит на память язвительную характеристику царицы, которую слышал из уст Ключевского на его публичной лекции в Москве, да еще изобразит манеру говорить Ключевского, слегка заикавшегося, но научившегося заикаться на лекциях вовремя, не на самом важном слове во всей фразе, а перед самым важным словом, чтобы тем резче его подчеркнуть.
Окончив школу, я осмелился сказать Петру Михайловичу:
– Лучшее, что было на ваших уроках, это ваши уходы в области, чуждые математике.
Петр Михайлович довольно усмехнулся.
Прочел он на своем веку уйму книг по математике, физике, астрономии, социологии, истории, философии, географии, теории словесности, стихосложению, не пропустил ни одного заметного явления в русской и западной художественной литературе. Куда только ни проникал его пытливый умственный взгляд. Из русских писателей он больше всего любил Льва Толстого, из иностранных – Мопассана. Он мог пересказать почти любую новеллу автора «Пышки». Уже в 30-х годах он вновь взялся за изучение основательно забытого им французского языка – взялся, чтобы читать в подлиннике Мопассана и «Боги жаждут» Анатоля Франса.
После того как я перестал быть учеником Петра Михайловича, мы вели с ним многочасовые беседы и у нас, и у него, и в лугах. Я скоро подметил его особенность: он обращал внимание в жизни в книге, в газете на то, мимо чего проходили другие Он опускался в самую глубину явления и, утвердившись на этой глубине, либо освещал его снизу, либо взрывал. В одном из юношеских своих стихотворений, посвященных родному городу, я писал:
Петр Михайлович – Архимед:
Миры потрясает он с точки опоры.
Петр Михайлович сочетал в себе учителя и воспитателя. Я позабыл, кому принадлежит изречение, которое настойчиво пытался вычеканить на нашей памяти Петр Михайлович, но самое изречение помню: «Посей поступок – вырастет привычка, посей привычку – вырастет характер, посей характер – вырастет судьба».
Беседуя с нами, Петр Михайлович «милость к падшим призывал». Когда мы постановили исключить из школы Дубового Носа, Петр Михайлович потратил пол-урока (это он-то, жадный на школьное время, входивший в класс со звонком, задерживавший нас на целую перемену, до тех пор, пока не входил другой преподаватель!), чтобы убедить нас, что мы проявляем опрометчивую жестокость. Не оправдывая поступок Дубового Носа, он утверждал, что в его поведении виноваты и мы.
– В школе его дразнят, на улице его дразнят. Он озлоблен. Это кот, которого постоянно дергают за хвост.
Обрисовав незавидное положение нашего одноклассника, Петр Михайлович задал нам вопрос: подумали ли мы о том, что из него выйдет, если его исключат из школы, куда и на что мы его толкаем? Сидевший в нас бес молодого упрямства тогда одержал победу. Мы все-таки ходатайствовали перед школьным советом об исключении Дубового Носа – так он нам насолил. Но беседа Петра Михайловича не раз приходила нам на память потом. И если мы в отношениях с людьми не всегда рубили с плеча, если мы, охватив человека изучающим взглядом, иной раз смягчали приговор, а иной раз и отпускали его вину, это в нас говорило былое; это значило, что не высох еще тот источник, который некогда выбил в нашей душе воспитатель…
Когда на нашу школу наскочила комиссия, под ее дудку заплясал другой мой одноклассник. Это был единственный ученик – и притом ученик неплохой, – открыто поддержавший наступление комиссии на учителей. Тут сказались и комсомольская дисциплина, и ребячливый задор, и желание порисоваться, сыграть видную роль, и юная безоглядность. После собрания, на котором он выступал, нас распустили на летние каникулы. Летом мы не виделись. Я дал себе слово при встрече не поздороваться с ним. Но – «человек предполагает, а Бог располагает». Встретились мы с ним перед началом занятий на школьном крыльце нос к носу, и он улыбнулся мне такой виноватой улыбкой и так неуверенно-просяще протянул мне руку, что я не мог не пожать ее. Мне стало ясно, что за лето он многое продумал, многое пересмотрел. И я поставил перед собой задачу – приручить его. Оттолкнуть – это самое легкое, и я еще успею его оттолкнуть, коли увижу, что его подыгрыванье комиссии – не случайная оплошность, о которой он сам потом пожалел и за которую, как я слышал, его осудили родители. Скоро я убедился, что в глубине души он раскаивается. Мой курс на сближение с ним явился для него радостной неожиданностью. Он менялся на глазах.
