Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Сын перемышльского сапожника Слонковский, дурошлеп, невесть какими судьбами перескочивший в пятый класс, отвечает на заданный ему вопрос, как происходит опыление у таких-то растений:
– Ета… утета… он летить…
Продолжительное молчание.
– Дальше, сэр! – невозмутимо обращается к незадачливому ботанику Георгий Авксентьевич.
Болезнь не вытравила из Георгия Авксентьевича жизнерадостности. Время от времени на него находила хандра. Он и в мрачном расположении духа приходил вечерами к нам… На людях и смерть красна… Мы его не трогали, не пытались разговорить, занимались своими делами. Он молча курил, молча пил чай, потом уходил. С годами приступы тоски сошли на нет. Георгий Авксентьевич словно свыкся со своей бедой. Да и продолжались эти приступы тоски недолго. Вот опять перед нами прежний Горочка, словоохотливый умница и забавник, мастер на прозвища.
В Бога Георгий Авксентьевич верил, но временами в нем поднимался иван-карамазовекий бунт, еще жарче разгоравшийся, когда он думал о своей недоле. В частных беседах он нет-нет да и ругнет попов. Но он был интеллигентом чистой воды, и у него вызывали негодование все виды насилия, в частности – насилие над религией. Играя Сатина, он так произносил его слова, относящиеся к Татарину: «Он – молится? Прекрасно! Человек может верить и не верить… Это его дело! Человек – свободен…», что имевшие уши догадывались без труда, к кому обращен негодующий монолог артиста. Перед войной Георгий Авксентьевич все твердил, что за обезглавленные и поруганные храмы русским людям не миновать возмездия. Теорию Дарвина он излагал нам подробно и внятно, но без сочувственных комментариев и не скрывая от нас расхождений с Дарвином Уоллеса, признававшего вмешательство высшей силы в жизнь на Земле.
Георгия Авксентьевича заставляли выступать с докладами под Пасху. Он делал строго научные доклады, заканчивал их не позднее половины двенадцатого и шел к нам христосоваться и разговляться. В этих докладах не было ни единого слова «против Бога» и «против попов», и все-таки они его тяготили, и он ругал их устроителей непечатными словами.
В первые годы нашего знакомства из слов Георгия Авксентьевича явствовало, что он – ярый противник самодержавия. Но гнет «Совдепии» грубел и наглел, и Георгий Авксентьевич затосковал по ушедшей России.
Я часто от него слышал:
– Ах, какая тогда (то есть до революции) была свобода, Любимов! (Он шутки ради называл меня по фамилии и в домашней обстановке.) Ты себе представить не можешь, какая была тогда свобода по сравнению с тем, что теперь! Оценили мы ее, когда не только крестьян, а и нас всех закрепостили.
Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так что сделался каждый день
Поминальным днем, —
Начали песни слагать
О великой щедрости Божьей
Да о нашем бывшем богатстве.
Если бы Георгий Авксентьевич читал «Окаянные дни» Бунина, он, конечно, привел бы и эти всеохватывающие в своей сжатости, сдержанные в своем страстном отчаянии строки: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье!»
В разговоре с тетей Сашей Георгий Авксентьевич дал своеобразное толкование марксистско-ленинской диалектики:
– Вы отказываетесь понять, Александра Михайловна, почему мы одно время носились с купцами, величали их «красным купечеством», а теперь сгибаем в бараний рог? Странный вы человек, Александра Михайловна! Да ведь это же и есть диалектика! Сегодня я у вас в гостях мирно пью чай, вы меня угощаете вареньем разных сортов, а завтра я приду и напакощу на ваш обеденный стол. И когда вы устремите на меня вопросительный взгляд, я вам отвечу: «Ничего не поделаешь, Александра Михайловна! Диалектика!..»
В 30-х годах с учителей начали драть десять шкур. От них требовали все больше и больше общественной работы, понукали их, подстегивали кнутом, но овсом не кормили. Георгий Авксентьевич мрачно острил:
– Скоро нас вместо Васи Грибова (перемышльского золотаря) заставят бочки вывозить. И что вы думаете? Ведь повезем! Да еще и на бочки влезем, если прикажут, а если пообещают прибавить сахару по карточкам, так еще и «Интернационал», сидя на бочках, в благодарность затянем. Это будет художественно… Помните анекдот? К Ленину пришел корреспондент иностранной газеты и сказал: «Вы в короткий срок сумели добиться от граждан беспрекословного повиновения. Почему же вы не потребовали от них, чтобы они поползли перед вами?» А Ленин ему: «Боюсь, что поползут»… Тихий ужас…
Современную литературу Георгий Авксентьевич почти не читал. Советских писателей презирал за мелкотравчатость и подхалимство. Восхищался лишь Сергеевым-Ценским и Есениным. Нравились ему и некоторые рассказы Пильняка, пьеса Катаева «Квадратура круга», пьеса Карташева «Наша молодость» по повести Виктора Кина «По ту сторону» (обе пьесы он видел в Художественном театре). На «Дни Турбиных» он, как ни рвался, так и не попал.
Когда я пытался увлечь его Алексеем Толстым, а из молодых – Леонидом Леоновым, он, прочитав, возвращал мне книгу и кривил губы в пренебрежительной усмешке:
– Что ж, на безрыбье и рак рыба, на бесптичье и жопа соловей.
Георгий Авксентьевич, как и его сослуживцы-единомышленники, высказывался откровенно в тесном кругу добрых знакомых и ни разу не прорвался при учениках.
Только однажды он вышел из себя в учительской, но учеников там не было. Прозвенел звонок. Моя мать с тетрадями под мышкой, в валенках с продранными пятками направилась к выходу.
– Вот, полюбуйтесь: вид на́ море! – возгласил Георгий Авксентьевич, показывая на мамину обувь. – «Учительница, поставленная на высоту», как обещал нам гражданин Ильич!
Георгий Авксентьевич нередко ополчался на русскую революционную интеллигенцию.
– Надо быть вовремя умным, – заключал он свои обвинительные речи.
Особым его нерасположением пользовались делавшие революцию поповичи, как он их называл – «семинары»:
– Я их и в университете не переваривал. Семинара сразу отличишь по выговору и ударениям: любовъ, кровъ, кашля́ю, ката́строфа, композито́р.
Революционную интеллигенцию в целом он называл «Петры Михалычи», пользуясь для этого названия именем и отчеством заведующего нашей школой, сына рабочего, бывшего социал-демократа, к которому как к человеку и товарищу он относился прекрасно. Не менее характерным представителем революционной интеллигенции был для него другой перемышлянин, из духовного звания, ссылавшийся при царе, попович Вячеслав, которого любила моя тетка Евдокия Михайловна. Острякам доставляло удовольствие пародировать сложные фамилии, которыми блистало духовное сословие, как, например, Световостоков, Смиренномудренский. Наибольшую популярность заслужили «Наколокольнестоященский» и «Череззаборвзиранский».
