Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт
Возможно, что она ожидала встречного шага от меня. Ну, не шага - движения, слова, какого-то взгляда, наконец. Но я был древесно молчалив, гладок и вполне предсказуем, как хорошо обтесанное бревно, и зацепиться ей, бедняжке, было не за что.
В тот вечер, не без горечи объявив себя "не медовым пряником", Полин оборвала разговор и быстро ушла, сославшись на усталость. Я помыкался вокруг стариков, бездарно проиграл генералу партию в шахматы и тоже отправился спать.
Утром она встретила меня куда как непринужденнее, нежели я - ее. Шутила, улыбалась, болтала ни о чем, что, в общем-то, ей было несвойственно. А когда нам подали лошадей и я посадил ее в седло, объявила:
- Сегодня я скачу впереди, а вы следуете за мной.
И полуверсты так не проскакали, когда я сообразил, что она ведет меня прямиком к графскому особняку. До сей поры я старательно объезжал его стороной, но, кажется, именно моя нарочитая старательность и подвигла ее командовать сегодня нашим выездом. Дороги она не знала, но направление выдерживала вполне осознанно, и я сообразил, что она дотошно расспросила, где именно находится покинутое графское логово.
Относительно того, что оно покинуто косноязычным Засядским, я не сомневался: мне как-то сказал об этом Савка. Непредвиденных встреч быть не могло, ничто, казалось бы, не должно было меня тревожить, а, поди ж ты, я почему-то заволновался.
...Тогда не понял причины сего, но сейчас разобрался: я не хотел возвращать никаких воспоминаний. А уж тем паче - призрачных...
Но то, что для меня представлялось призрачным, Полин воспринимала, видимо, вполне реально. Для нее прошлое оставалось живым, а для меня - мертвым, а мертвое взывает к молчанию, и я молчал.
У Полин - душа удивительной глубины, и никакие внешние изменения ее замутить не способны. Она сразу же поняла причину моей замкнутости на все засовы, а потому молчала тоже. И не просто прикусила язычок, но примолкла с уважительным пониманием, как то случается на кладбищах у совсем, казалось бы, посторонних могил.
Спешились, едва ворота проехав. Заколоченный дом всегда вызывает грусть. Не знаю, у всех ли, но у меня - вызывает. Даже шагать стараюсь бесшумно...
...Девочка с бабушкиными кружевами. Мечтающая, чтобы детки ее прикрывали лоб ладошкой, коли уж очень захочется им сказать не всю правду маменьке...
Не успел подумать, как Полин тут же бросила на меня настороженный взгляд. Нет, не настороженный - горький, все понимающий. Свернула неожиданно в заросший сад, и мы вышли к прудам. Темным, осенним, с притопленными кувшинками и печально задернутым дырявым покрывалом опавшей листвы. И не было больше белых лебедей.
- Улетели. - Я не удержался от вздоха.
- Не было их. - В голосе Полин слышался напряженный звон. - Не было, не было. Взлелеянное прошлое превращается в сказку, но сказками живут только дети. Опомнитесь, Александр, опомнитесь!
- Опомниться?
Глупо спросил. И улыбнулся глупо.
- Эклеры съедены, и блюдо утоплено...
- Долго же вам пришлось сидеть в кустах, - усмехнулся я.
- Я всю жизнь сижу в этих кустах! - вдруг выкрикнула Полин. - Всю жизнь, когда же вы, наконец, уразумеете это, деревянный вы человек!..
Кажется, я начал что-то соображать. Посмотрел на нее... И Полин не отвела глаз. Смотрела в упор, и взгляд сверкал решимостью. Будто дошла она до края и сейчас готова была шагнуть за него, куда бы тот край ни обрывался.
- Я не могу приклеить мушку посреди лба, ну не могу! А вот блюдо ваше бесценное достать - могу! Чтобы вы еще раз убедились, что пирожные детства съедены. Навсегда съедены! И не воскреснут больше, не воскреснут!..
Слезы тут из глаз ее брызнули, и она побежала. Побежала куда-то - не к лошадям, не к особняку: куда-то побежала. Как бегут от самой себя...
И упала, споткнувшись. Беспощадно как-то упала, что ли. Я бросился к ней: она лежала ничком, плечи тряслись, и не рыдания - вой какой-то последний из нее вырывался...
- Что с тобой, Полиночка? Что с тобой?..
Хотел повернуть ее - не давалась. Билась изо всех сил, как птица билась, и сердечко ее стучало на всю округу. Но я все же повернул ее, к себе прижал, целовал зареванное, слезами залитое лицо, щеки, губы...
- Прости меня. Прости, прости...
Возвращались рядышком, рука об руку, и лошадки наши шагали согласно. Полин улыбалась, и глазки ее сияли, но в улыбке было... некое ожидание, что ли. Скорее тень мучительно долгого, изнурительного ожидания и робкая надежда, что оно вот-вот может закончиться, навсегда душу ее покинув.
Не выдержал я этого и сказал:
- Мы войдем, возьмемся за руки и встанем на колени.
- Может быть, лучше вечером?
- Нет, сейчас. Ты же такая решительная, Полиночка.
- Я такая счастливая... - Она улыбнулась. - Такая счастливая, что мне страшно. Мне страшно счастливым страхом, Саша...
Вошли и встали на колени, держась за руки. И я сказал:
- Благословите нас, родные наши.
Матушка с бабушкой расплакались, целовать кинулись жениха с невестой. Генерал слезу смахнул, а мой бригадир бакенбарды свои расправил. Одной рукой почему-то. Как кот лапой.
А тем же вечером сказал мне с глазу на глаз:
- Ты ведь не влюблен еще.
- Я люблю Полин, батюшка.
- Любишь, спорить не стану. Но любишь - без влюбленности. А она в тебя влюблена по уши.
- Тонкости, батюшка.
- Тонкости? Ну-ну... - Бригадир похмурился, бровями поерзал. - Слово, девице данное, есть слово чести. Назад его не берут. Немыслимо сие. Немыслимо.
- Вы сомневаетесь в моей чести?
- В счастье, а не чести, - вздохнул мой старик.
Засим подходит ко мне и берет в ладони мою голову. Как в детстве только делал.
- Благословляю и рад за тебя.
Неожиданно целует не куда-нибудь, а - в шрам от графской пули, седым волосом заросший. И шепчет на ухо:
- Вот где печать любви твоей...
Свадьба в наши времена была событием наиважнейшим, а потому и неспешным. Право решать, когда, где и как именно произойдет сие событие, принадлежало дамам, и я выехал наутро в одиночестве. Не скажу, что мне было невесело, но и грустно тоже не было, хотя и понимал я, что шаг мною уже сделан. И куда бы он ни привел, возврата уже не могло быть даже в мыслях моих.
Ни о чем я не думал да и вокруг ничего не замечал. Отдал поводья Лулу, и она сама выбирала не только аллюр, но и задумчивость общего нашего пути. Я был - она, а она - я, а кентавры не знают ни удил, ни поводьев.
А вокруг нас лежала поникшая осень. Не мокрослез-ливая, с бесконечными нудными дождями, а какая-то вялая, отсыревшая, что ли. И - беззвучная, точно замершая на самой грани прощания между теплом и холодом...
Дамы наши, все продумав и обсудив, донесли свое решение генералитету, который привычно выдал его за свое:
