Евгения Мельник - ЕВГЕНИЯ МЕЛЬНИК
Я взялась помогать. Минут за десять мы перешвыряли через забор все мягкие вещи, вынесли даже кровати, и трюмо, хотя Антонина Ивановна и протестовала:
— Бросьте, Женечка, бог с ними, с этими вещами!
— А где же Мария Тимофеевна? — спросила я.
— Скрылась, — ответила Антонина Ивановна, — сказала, что уходит из Крыма на Украину. Она активистка, и немцы могут ее расстрелять…
Через несколько дней Антонина Ивановна поселилась совсем близко от нас, в домике своих хороших знакомых. Дмитрий Григорьевич от нервного расстройства и голода серьезно заболел; он так ослабел, что не вставал с кровати.
Теперь в городе за деньги ничего нельзя было купить. Приезжали татары и меняли продукты на вещи.
Потом гитлеровцы «расщедрились»: выдали жителям по 200 граммов неободранного проса, которое годилось только для кур. Я поджаривала его на печке, растирала бутылкой, дула на него, пересыпая с ладони на ладонь, пытаясь отвеять шелуху, но ничего не получалось, пришлось варить его так. Даже наши голодные желудки не выдерживали такой пищи.
Иногда в городе возникал пожар; говорили, что кто-то поджигал уцелевшие здания.
Однажды на улице меня обогнал немец, рядом с которым шли научный работник Галаджио и библиотекарь Александра Николаевна Шаврова — мои бывшие сослуживцы по Биологической станции Академии наук СССР. Шли быстро. Выражения лица Галаджио я не заметила, он находился в середине, Александра Николаевна шла с краю, лицо ее было бледным и взволнованным. Проходя мимо меня, она шепнула;
— Идите рядом!
Я прибавила шагу.
— Нас подозревают в поджоге Биологической станции, ведут в гестапо. Найдите жену доктора Смирнова и скажите ей об этом, она живет на улице Ленина, номер 86.
— Хорошо, — тихо ответила я и отстала.
Часа два бродила я по развалинам улицы Ленина, безуспешно ища жену доктора и то место, где находился ее дом. В каких камнях, в каких щелях она жила — не знаю. Было разрушено лишь одно крыло биологической станции, остальное здание уцелело. Научный работник Галаджио и библиотекарь Шаврова старались спасти богатейшую библиотеку и ее экспонаты, упаковывали и прятали их. Но пришли немцы и поселились в уцелевшей части здания. Галаджио и Шаврова не сумели все скрыть и остались на станции ради спасения ее имущества. Два дня тому назад станция сгорела. Их подозревали в поджоге, арестовали, но через три дня все же выпустили. Оказалось, что медленно тлевшая крыша станции разгорелась сама без чьей-либо помощи.
Вступив на севастопольскую землю, гитлеровцы начали свое владычество с опубликования такого приказа.
«Жители города Севастополя!
Сегодня доблестные немецкие войска и союзные с ними румынские заняли сильнейшую крепость Севастополь.
Жители города Севастополя, отныне кончились ваши страдания!
Всем красноармейцам, краснофлотцам, командирам, и комиссарам, оставшимся в городе, необходимо завтра в 5 часов утра явиться на площадь Арсенала. Кто не явится и будет найден в городе, будет считаться партизаном и расстрелян.
Всем жителям города с детьми завтра к 7 часам утра явиться на площадь III Интернационала для отправки в концлагеря до установления порядка в городе. Кто не явится и будет обнаружен в домах или на улице, будет расстрелян на месте».
Действительно… «отныне кончились ваши страдания»!
И все приказы, которые позже в изобилии развешивались на остатках стен, неизменно оканчивались словами: «тот будет расстрелян». Евреев заставили нашить себе на одежду шестиконечные звезды.
Вскоре части жителей было приказано «имея при себе вещей не больше 25 килограммов, явиться на стадион «Динамо».
Страшно было этим несчастным людям являться на стадион, они не знали, что им делать. Ходили слухи, что их собираются уничтожить, но многие этому не верили. В самом деле, как можно уничтожить ни за что беззащитных людей — детей, стариков и женщин?
Пошли все же люди на стадион «Динамо», со страхом, но пошли. А что было делать, где скроешься, куда спрячешься?
На другой день фашисты разрешили жителям растаскивать со стадиона вещи убитых. Вещей никто не брал. С возмущением рассказывали друг другу о том, что гитлеровцы сажали свои жертвы в машины-душегубки и увозили; одних душили газами, других расстреляли на бывшей даче Максимова.
Нормальному человеку просто невозможно понять этих гнусных садистов. Они хладнокровно, аккуратно спланировали массовое уничтожение людей! На виселицу выродков человечества, только на виселицу, им нет места на земле!
На улице я встретила немного мне знакомую женщину — бухгалтера из Ялты, ставшую теперь переводчицей в гестапо. Таких в народе стали называть «немецкими овчарками».
— Почему же вы не пошли на стадион и не набрали себе брошенных вещей? — спросила «овчарка». В ее тоне слышалось даже осуждение. — Ведь люди брали, — прибавила она, — надо было не упускать такую возможность!
— Люди? Вы говорите, люди брали? — повторила я, делая ударение на слово «люди». — А мне рассказывали, что люди-то и не хотели брать!
Но объясняться более откровенно с «овчаркой» было небезопасно, и я больше ничего не сказала.
Переводчица отошла от меня с таким видом, который говорил: «Ну и пропадай, черт с тобой, раз ты такая дура!» Вспомнив что-то, она остановилась и окликнула меня.
— Да, кстати, как звали вашего мужа?
— Борис.
— Ну, хорошо, что Борис, а то к нам в гестапо попал Михаил Мельник, за ним числятся всякие дела…
На этом мы и расстались.
Через несколько дней «овчарка» пришла в наши развалины и повела такую речь:
— Когда мы с вами разговаривали на улице, вас увидел наш главный повар из гестапо, вы ему очень понравились, он говорит, что в вас есть что-то экзотическое. Он просил меня передать, что предоставит вам целую комнату с настоящим потолком, через который не проникает дождь. Вы будете сыты, он оденет вас… Только, чтобы вы одна жили… Без родных.
— Я не продаюсь!
На этом наш разговор закончился, и «фрау Марина», как теперь она называлась, ушла.
В этот день, под вечер, я сидела на камне возле подземной «квартиры» Екатерины Дмитриевны и молча слушала, как она вслух размышляла: эвакуировали Степана Николаевича или нет?
— Как ты думаешь, Женечка? — наконец, обратилась она ко мне, — успели его эвакуировать?
— А какого числа?
— Я получила от него записку, что седьмого июня.
— Да, думаю, что успели.
— Но ведь знаешь, говорят, много раненых там перебито бомбежкой…
Я вспомнила Шевкета, но промолчала.
