Джей - О Милтоне Эриксоне
У.: Я уверен, что он намеренно не давал нам подсказок и намеренно делал так, что мы не справлялись с заданиям, потому что считал — я уверен, — что для нас это поучительно и полезно.
Х.: И что в следующий раз мы справимся лучше. Будем более наблюдательны.
Я разговаривал с ординаторами, которых он обучал, и они рассказывали, какого жару он им задавал, если те ошибались с диагнозом. Зато в следующий раз они очень внимательно наблюдали за больным. Я это помню. Его наблюдательность была поразительной.
В то время нам было трудно переварить еще один интереснейший штрих его подхода: он считал манеру сидеть, движения пациентов сообщениями, посылаемыми лично ему. Не просто некими личностными проявлениями — он считал, что они что- то ему сообщают.
Это давняя идея Грегори Бейтсона: невербальное поведение есть не просто отражение натуры пациента, а в некотором роде команда. Увидеть это было крайне трудно. Эриксон в этом отношении был очень “межличностен”. Все, что пациенты делали при общении с ним, он воспринимал как сообщение. А мы это воспринимали как: “Какой интересный человек!” — и как- нибудь еще, в том же духе.
У.: Нам полагалось взаимодействовать.
Х.: Верно. Мы часто спорили с ним о том, было ли что-то межличностным или нет. Но на том уровне он был абсолютно межличностным.
Мы спорили с ним по поводу симптомов у жены — являлись ли они адаптацией к мужу, у которого была такая же или похожая проблема. И он часто, по крайней мере поначалу, в начале 60-х, описывал симптомы как независимый феномен — а лечил супругов, как будто все было наоборот. И это тоже убивало нас. Его терапия была межличностной, тогда как его теория таковой не являлась.
У.: У него была способность оставаться верным своим идеям, если вы пытались обсуждать их или даже желали затеять дискуссию. Так было, когда мы развенчали его идею о сходстве между поведением шизофреника и поведением человека в трансе. Он, я помню, твердо стоял на своем, как и в других вопросах, которые я обсуждал с ним в последующие годы.
Как-то, прочитав кое-что из Карлоса Кастанеды, я написал Милтону: “Интересно, встречался ли Кастанеда с Вами? Кажется, в образе Дона Хуана есть нечто, напоминающее Вас”. И он прислал мне довольно раздраженный ответ: “Совершенно точно нет, и нет никакой связи”.
Х.: Очень многие сейчас воспринимают Эриксона как культовую фигуру, как гуру, возможно, из-за немощи его последних лет. Когда мы с ним познакомились, он был молод и энергичен, и уделял колоссальное внимание контролю за голосом, речью, движениями тела и тому, как вы используете все это в терапии. И мне было так грустно, когда в старости он утратил контроль над своей речью и своими движениями. Было щемяще стыдно.
Помню, как я однажды сказал, что хочу его заснять. Я хотел установить камеру у него в кабинете. Но он отказывался, говорил, что не хочет, чтобы его запомнили стариком, не способным толком говорить и лечить. Потом он все же согласился, и вот сегодня люди знают его в образе старика — к стыду нашему.
У.: К счастью, кое-что осталось и от более раннего периода.
Х.: Удача и то, что он мог работать так же хорошо, как и раньше, несмотря на все свои недомогания. Люди, посетившие его, говорили: то, через что он прошел, просто невероятно.
У.: В некотором смысле это было отражением всей его карьеры. Он всегда был человеком, делающим дело, несмотря на бесконечные болезни.
Х.: Всю свою жизнь. И он любил в каждом своем рассказе упомянуть: “Я тоже бывал в подобном непреодолимом положении”.
У.: Да. И ты уже знал, что за этим последует: “А вот, как я совершил невозможное”.
Х.: Именно так он любил представлять любой случай. Он называл его непреодолимым, а затем показывал решение. И решение казалось столь очевидным... после того как он его принял.
Помнишь случай с заторможенной Эни, о котором он нам рассказывал? У нее были приступы удушья и сердцебиения перед тем, как ложиться спать. Так он разговаривал с ней обо всех предметах в ее спальне — туалетном столике, портьерах... И затем сказал: “Конечно же, там есть и ковер”. “Вы не упомянули кровать”, — сказал я. Он ответил: “Сказав “Конечно же, там есть и ковер”, я упомянул о кровати. Когда ты говоришь: “Конечно же, там есть и ковер” — ты упоминаешь о кровати, не упоминая о ней”. И в очередной раз, как только он дал объяснения, все стало настолько очевидным, насколько до этого было неясным.
У.: Да, и опять, если чему-то придается слишком большое значение, этому легче сопротивляться. А он вкладывал идеи в мозги окольным путем, и сопротивляться эти идеям было сложно, ведь он, собственно, ни на чем и не настаивал.
Х.: У него был способ вовлекать вас в гипноз, говоря лишь начало какой-либо фразы и заставляя вас самих закончить ее.
Когда вы договариваете начатую им фразу, вы становитесь участником действа. Или другой вариант — вы завершаете начатое им дело.
У.: Каждый обращает больше внимания на то, что говорит сам себе, чем на то, что говорит ему другой. Поэтому он начинал, а вы заканчивали сообщение, тем самым передав его самому себе. И ты был вынужден воспринимать все всерьез.
Х.: Существует фильм 1964 года, в котором он гипнотизирует пятерых женщин. Там есть кусок, о котором нам стоит вспомнить, так как, если я прав насчет того, что он делал, — а я говорил с ним об этом позже и уверен, что он согласился — это пример самого межличностного гипноза, который я когда-либо видел. Он говорит одной из женщин: “Меня зовут Милтон. Моя мать дала мне это имя. Это имя легко писать”.
Когда я смотрел этот фильм, было очевидно, что он ведет себя как ребенок. Рассказывая о регрессии, он часто говорил, что, когда возвращает клиента в детство, сам он туда не попадает. Клиент должен воспринимать его кем-нибудь вроде учителя. А в данном случае, я думаю, он сам напустил на себя “детскость”, и женщине, чтобы присоединиться к нему, тоже пришлось стать ребенком. То есть он вызвал у нее регрессию, регрессировав сам. Не думаю, чтобы ты встречал что-нибудь более межличностное, чем такой стиль работы.
У.: Я часто замечал, что его наиболее простые с виду приемы требовали очень тщательного разбора, чтобы докопаться до их сути.
Х.: Он, должно быть, на протяжении всех этих лет рассказал нам сотни случаев, обучая нас думать “так же просто”, как сам это делал.
