Сергей Смирнов - Роман с разведкой. Интернет-расследование
Искушение
От выпитого накануне «Клико» потрескивала голова. А всё этот Жеребков, никогда не может остановиться. Владимира Кирилловича раздражало, что он так и не разобрался в своём отношении к этому человеку. Немецкий прихвостень, приставленный контролировать каждый его шаг? Несомненно. Но и людей, умеющих так страстно ненавидеть, ему тоже не приходилось встречать. А эмиграция ведь замечательная школа ненависти. Любит ли он Россию? Кажется, что он большее упивается своей ненавистью к сегодняшней «Совдепии». Надо быть честным перед собой — а я сам, многое ли знаю о России, о русских, бьющихся сейчас с немцами в подмосковных снегах? Если Жеребков и любит Россию, то придуманную, может быть, прошлую, которой он и сам не застал, но уж точно не существующую. Однако в нем чувствуется сила настоящего фанатизма, опасного, но и влекущего безоглядностью. Только куда, куда он может меня завести?
Эти мысли лениво проползали в голове великого князя, пока он принимал прохладную ванну и одевался к завтраку, к которому должен был прийти неизбежный Жеребков. Приезжая в Париж, Владимир Кириллович останавливался в квартире старинного друга его отца Эмиля Нобеля, племянника небезызвестного учредителя Нобелевской премии Альфреда. Потеряв значительную часть состояния после революции в России, шведский подданный Эмиль Нобель смог устоять, снова преуспеть и остался богатым человеком. Все годы эмиграции он помогал Кириллу Владимировичу и его семье. Поэтому и квартира миллионера, пережидавшего войну в нейтральной Швеции, и его автомобиль были в полном распоряжении Владимира Кирилловича.
Жеребков позвонил ему несколько дней назад и настоятельно приглашал в Париж. Его появления на вилле «Кер Аргонид» раздражали великого князя. Когда Юрий Сергеевич появлялся там, то расхаживал по комнатам и саду со скрещенными сзади руками и как будто оценивал рыночную стоимость всего увиденного — так цепок и пристален был его взгляд.
Владимиру Кирилловичу казалось, что под этим взглядом он теряет последние остатки душевной независимости и покоя. Поэтому, охраняя свой дом, он предпочитал ездить в Париж на встречи с теми, от кого теперь зависела его судьба. Но и здесь покоя не было. Кипучий Жеребков таскал его по ресторанам, всячески демонстрируя то ли свою близость к великому князю, то ли его, Владимира Кирилловича, близость к нему, Жеребкову. Почему он не отказывался от приглашений? Боялся? Чего? Интернирования, лагеря? Вряд ли немцы на это пойдут, он для них безобиден. Хотел внимания, уважения? Наверное, и это было. Он ещё так молод, и он наследник трона Романовых. И сидела где-то в глубине сознания мысль: а чем чёрт не шутит, вдруг с помощью этого Жеребкова не сейчас, а когда-нибудь, может быть, даже очень скоро, когда немцы поймут, что не справляются с освобождённой от большевиков Россией, придёт и его час?
Вчера вечером, пока кутили в «Максиме» с какими-то немцами, демонстративно хорошо говорившими по-русски, Жеребков не словом ни обмолвился, зачем просил Владимира Кирилловича срочно приехать в Париж. Только при расставании не столько попросил о встрече, сколько назначил её: «Ваше высочество, разрешите завтра утром навестить вас. Прошу о разговоре тет-а-тет». Пришлось ответить: «Жду вас к завтраку, Юрий Сергеевич».
Несмотря на вчерашнее за завтраком Жеребков демонстрировал весёлость, рассказывал о том, что наступление большевиков под Москвой окончательно остановлено и в ближайшие недели, как только просохнут дороги, следует ожидать последнего сокрушительного удара германской армии. Владимир Кириллович страдал еще и от того, что Жеребков смог навязать ему манеру общения, которой он, Владимир Кириллович Романов, покорно подчинился. В зависимости от собственного настроения и желаний он именовал его то «великим князем», «вашим высочеством», то «Владимиром Кирилловичем», а иногда Владимиру Кирилловичу поутру смутно вспоминалось, что этот казачий сын накануне вечером запросто называл его «Володей». А он, Владимир Третий, не только не препятствовал этому, а, напротив, сам называл Жеребкова «Юрой», только способствуя амикошонству.
Завтракали вдвоем. Сенявин, отправленный домой в «Кер Аргонид» под первым пришедшим в голову Владимиру Кирилловичу предлогом, уехал домой в Бретань ещё рано утром. С первым поездом. Уже за кофе Жеребков вдруг спросил:
— Ваше высочество, вам что-нибудь говорит имя Бориса Александровича Садовского?
Владимир Кириллович был несколько озадачен таким далёким от сегодняшнего дня вопросом. Но по нарочитой значительности, с какой он был задан, почувствовал, что наконец-то начинается серьёзный разговор. Ради него, может быть, ему и приходилось всё это время терпеть эти публичные унижения, изображая беспечного гуляку в обществе немецких агентов и Жеребкова, чья беспощадная ненависть к большевистской России пугала его даже больше холодной немецкой уверенности в справедливости неизбежного мирового господства их зловеще-опереточного Третьего рейха.
— Конечно, если мы говорим об одном и том же, человеке, то Борис Садовской — литератор, поэт, довольно известный перед 1917 годом. О дальнейшей судьбе Садовского мне ничего неизвестно. Видимо, он остался в России. А почему Вы спрашиваете?
— Прежде чем я отвечу, позвольте еще одно замечание, Владимир Кириллович. Точнее, утверждение. Перед Новым годом вы получили письмо из Швейцарии, из одной очень уважаемой юридической фирмы, известной способностью долгие годы хранить самые щепетильные и важные секреты самых влиятельных европейских семейств.
На этих словах Жеребкова Владимир поднял руку, желая прервать его, но тот продолжил.
— Позвольте я договорю. Мы не посягаем на тайну вашей корреспонденции. Хотя нам известно от кого вы получили это письмо. Здесь дело в другом. То, что я сейчас вам скажу,
Владимир Кириллович, является государственной тайной Германской империи. Причем тайной, в сохранении которой более всего заинтересованы такие люди как мы с вами, русские патриоты. Я не прошу у вас никаких гарантий и клятв. Я просто спрашиваю вас: вы готовы продолжать этот разговор?
Владимир Кириллович, за последние недели перерывший каждую бумагу в архиве отца в поисках документов, способных разъяснить смысл послания, полученного с расстояния в четверть века, и каждый день коривший себя за согласие на арест верного и так много знавшего Графа, понял, что именно сейчас у него есть шанс приблизиться к пониманию того, что хотел ему сообщить убитый большевиками император. И он ответил таким тоном, какой по его представлениям, должен был использовать наследник российского престола в разговоре с подданным, сообщавшим своему государю о государственном секрете. О котором ему, подданному, в принципе, не следовало бы и знать.